(Главы из повести)
Глава 16. Друзья-однополчане
Нормальным ребятам ярлык «дед» или «старик» был до балды. Они не обижали молодых солдат, исправно несли службу, разнообразя её доступными развлечениями. Среди таковых были спорт, музыка, увольнения в город.
Будучи в карантине, во время которого спортивный зал стал нашим временным жилищем, я, засыпая, не забывал бросить ласковый взгляд на баскетбольное кольцо, вспоминал при этом горячие баталии школьных лет. Как мне хотелось снова постучать мячом, взмыть после быстрого прохода и двух шагов к кольцу, увидеть трепещущий в сетке мяч! Вскоре моя мечта сбылась.
Когда нас перевели в казарму, а спортзал освободили от кроватей и тумбочек, я, проходя однажды мимо, вдруг услышал такое знакомое ритмичное постукивание мяча! Заглянул в зал. По нему босиком стремительно носился невысокого роста крепкий парень, яростно атакуя кольцо. Увидав меня, с надеждой спросил:
– Играешь?
Я кивнул.
– Так давай, снимай сапоги!
Так я обрёл спарринг-партнёра в лице «деда» Вити Черепанова.
Сначала играли вдвоём. Потом сагитировали ребят из нашего штабного отделения – командира Олега и солдата Толю Оруженко, высокого, худощавого, нескладного, топающего стопами внутрь на полусогнутых ногах парня. Разбились по парам: Виктор играл с Олегом, который был так же невысокого роста, подвижен и стремителен, а я – с Толей. Мы выигрывали в росте, а наши соперники в скорости. Мне-то и скорости хватало, а вот Толя был медлителен и неточен в пасах, поэтому быстрые Виктор с Олегом часто перехватывали адресуемые мне мячи и забивали в контратаках, что почти всегда приносило им победу. Играли два тайма по пятнадцать минут, но результативности позавидовали бы профессионалы, в одном из матчей перевалили за сотню – 108:72!
Наше баскетбольное счастье продолжалось вплоть до демобилизации Виктора, который в подарок оставил нам приобретённый им лично хороший мяч. Замену нашему товарищу, увы, мы так и не нашли. Приходили в спортзал втроём с Олегом и Толей или вдвоём, играли в «петуха», соревнуясь в точности бросков. Но это было уже не то, не доставало захватывающего с головой игрового азарта, которым буквально фонтанировал Витя Черепанов.
Ещё с одним «дедом» – старшим сержантом Колей Семикиным меня сблизил случай. Я и не предполагал, что мы станем товарищами, поскольку он был «официальным лицом» – в отсутствие старшины замещал его, командовал в казарме, да ещё как строго! Коля был с Кубани. Высокий, стройный, симпатичный, всегда подтянутый, тщательно выбритый. Приятный парень. Вихры соломенного цвета, загоревшее лицо, которое нисколько не портили небольшие отметины от перенесённой когда-то оспы. Вышагивал он грациозно – залюбуешься!
Перед Новым годом в часть приехал ансамбль песни и пляски Уральского военного округа. Дал концерт в нашем клубе. Артисты пели и плясали так здорово, что я погрузился в сладостное оцепенение – словно вновь оказался в Москве, сидел в столичном зале, наслаждаясь отличным представлением. Особенно выделялся черноволосый танцор, выделывая в сольном номере что-то немыслимое, захватывающее дух. Я с удовольствием посмотрел бы концерт ещё раз, особенно на этого парня.
Узнал, что в тот же вечер, сразу после представления ансамбль отправляется на поезде в соседний городок, неподалёку от которого располагался один из дивизионов нашего полка, где на следующий день должен состояться концерт. Без особой надежды обратился к начальнику клуба Лямкину с просьбой съездить с артистами, пообещав, что напишу в окружную армейскую газету «На страже» материал о гастролях ансамбля в наших краях. Лямкин подумал и неожиданно согласился:
– А что, давай. Там, в дивизионе, сейчас находится наш Семикин, он на машине, так что вернёшься с ним. С Крутичем я всё согласую.
Лямкин подошёл к руководителю ансамбля, что-то сказал ему, показывая глазами на меня, тот тоже посмотрел и кивнул. Порядок!
Быстро собравшись, я сел с артистами в один из отправлявшихся на вокзал автобусов.
Поздним вечером я стоял в коридоре вагона, пытаясь хоть что-то высмотреть в темени за окном, когда из купе вышел тот самый черноволосый парень. Встал рядом, заговорили. Альберт, так звали артиста, недавно, по призыву, попал в наш округ из знаменитого ансамбля Игоря Моисеева. Вот, оказывается, откуда такая блестящая выучка! Естественно, наш разговор теперь был только о Москве. Я вспомнил восторженные отзывы моего товарища Эма о гастролях в столице американского балета на льду («Это, собственно говоря, венский, но его продали американцам», сообщал Эм), немецкого мюзик-холла, польского вокально-инструментального ансамбля «Скальды», он также сообщал, что в столице ждут бельгийского шансонье Сальваторе Адамо с его самой знаменитой песней «Падает снег».
Альберт посвящал меня в тонкости танцевального искусства, с ностальгией вспоминал столичную жизнь, постоянные гастроли, говорил, что ждёт не дождётся, когда вернётся к Моисееву. Мы оба, что называется, отвели душу. Разошлись далеко за полночь. Мне было очень приятно, когда на следующий день, на концерте, провожаемый овациями Альберт увидел меня в зале и дружески помахал рукой. Я в ответ скорее прощально, чем приветственно, сделал то же самое.
Сразу после концерта мы с Семикиным сели в Уазик и отправились в путь. Коля – за рулём, я – пассажиром. За время езды через заснеженную, в вечерних сумерках особенно таинственную и сказочную тайгу о чём только мы не переговорили! А это, конечно, сближает людей. В часть вернулись глубокой ночью.
Через несколько дней Коля заглянул в клуб, спросил:
– Сильно занят?
– Да так, обычная текучка.
– Хочешь в город сходить?
– Я не против.
– Тогда будь готов к четырём часам.
– А что делать-то в городе?
– Надо передать кое-что по назначению из рук в руки. Разрешили взять одного бойца с собой, для сопровождения. Вот и вспомнил о тебе. Сделаем дело, а потом тормознём, сразу не рванём в часть, а во дворец на танцы заскочим, если там патруль не будет крутиться.
Я понял и по достоинству оценил замысел товарища. Вспомнил, что в поездке он рассказывал мне про «хорошую девчонку» в Березниках, с которой танцевал во время последнего увольнения.
– Решил углубить знакомство? – спросил я.
Коля улыбнулся, кивнул.
В четыре часа дня мы через хоздвор вышли из части и через тайгу направились к шоссе. В руках у Коли был завёрнутый в грубую бумагу пакет. Выбрались на шоссе. Пока дожидались троллейбуса, стали подмерзать ноги.
В город добрались, когда он погружался в сумерки. Коля, в отличие от меня – годичника, за полтора года службы изучил город хорошо. Доставили пакет по назначению, в какой-то забегаловке попили чайку и направились к дворцу. По пути высматривали – не бродит ли где комендантский патруль. На улице он для нас не страшен – у Коли была бумажка о том, что мы выполняем такое-то поручение, остановят – скажем, выполнили, возвращаемся своим ходом в часть. А вот наткнуться на патруль в самом дворце – совсем другое дело.
Дворец сиял новогодними гирляндами, встречал красивыми красочными афишами. Я с наслаждением любовался этой прекрасной картиной гражданской жизни. Взбудораженные весёлым праздником девчата и парни толпились у входа. Мы осмотрелись и тоже направились к дверям. Воинов пропустили без билетов. Не раздеваясь, пробрались в фойе, где уже начинались танцы, и скромно, за чужими спинами, приютились у стены. Коля тревожным взглядом разыскивал свою девушку, я с интересом созерцал привычное на гражданке, а сейчас как будто диковинное зрелище. Наконец Коля удовлетворённо вздохнул.
– Здесь? – спросил я его.
Товарищ кивком указал на противоположную сторону фойе, снял шинель, укоротил и затянул на талии ремень с надраенной до золотого блеска бляхой. Когда закончился очередной танец, публика прибилась к стенкам, ожидая начала следующего.
– Юра, подержи.
Коля протянул мне свою шинель и, когда я взял её, грациозной походкой направился к цели. Видимо, чтобы никто не опередил его, решил идти не вдоль стен, где толпился народ, а прямиком через временно пустующее – до начала танца – пространство, чтобы с первыми аккордами пригласить избранницу.
«Красавец!», восхищался я, наблюдая как стройный – особенно в мастерски ушитой по фигуре хб-шной форме – Коля пересекает фойе. Вдруг идиллия разлетелась вдребезги! Коля внезапно замер, как-то обмяк, осел, развернулся на сто восемьдесят градусов и, слегка ссутулившись, с озабоченным видом засеменил в мою сторону.
– Что случилось? – недоумевая, спросил я, когда Коля протиснулся сквозь толпу.
Он тревожно выдохнул:
– Там командир полка?
– Где?
Коля показал взглядом. Действительно, среди людских голов я разглядел комполка, он стоял у стены, в парадной форме, наблюдая за танцующей молодёжью. Что он здесь делал – мы не узнали. Возможно, в новогодние дни решил встретиться в кафе дворца с товарищами, а попутно, ради любопытства, заглянул на танцы? Как бы там ни было, но Колино свидание пришлось отложить до следующего раза. Мы быстро ретировались и направились в часть. По пути расстроенный Коля предложил выпить. Зная все закоулки, он затащил меня в очередную забегаловку, где нам из-под полы продали две бутылки креплёного вина и мы пошагали к троллейбусной остановке.
Решили не рисковать и пить не в городе, а как только выберемся в лес. Снова долго ждали троллейбус. Уже приплясывали от холода, когда около нас тормознул «Москвич-412» и добросердечный хозяин, спросив – куда нам, предложил подвезти бесплатно:
– Садитесь, парни. Мне по пути. Сам служил, знаю – каково в кирзе на морозе.
Коля попросил остановить машину несколько раньше, чем я предполагал.
– Есть здесь заимка – избушка на курьих ножках, – наконец-то улыбнулся он. – Согреемся.
Прошагав метров триста по натоптанной в сугробах дорожке, мы, действительно, вышли к почти сказочной избушке со слабо светящимся желтовато-оранжевым светом окошком. Коля уверенно постучал. Открыла согбенная старушка.
– Привет, бабуля. Катерина дома? – спросил товарищ.
– Ни, в городе осталась ночевать. Заходите, соколики, погрейтесь.
– И погреемся, дай только кружки, да корку хлеба.
Бабуля засуетилась.
– Катька здесь живёт, подруга одного нашего бойца, – объяснил Коля. – Заглядывали несколько раз, чтобы в спокойной обстановке бухнуть.
Не раздеваясь, мы присели на кухоньке, выпили вина, оставили полбутылки хозяйке и отправились в часть.
С тех пор я знал, почему каждые выходные Коля Семикин рвётся в увольнение. А перед демобилизацией он то ли признался мне, то ли похвастался:
– Увезу Светку на Кубань.
– Ту самую? Из дворца? – поинтересовался я.
– Ту самую – из дворца, – подтвердил довольный Коля.
А самым шебутным «дедом», с которым я сдружился, был Сашка Курносов. Фамилию он оправдывал своим носом, похожим в профиль на вогнутую снежную горку. Кроме того, привлекал внимание ясными голубыми глазами и неиссякаемой энергией. Познакомились мы с ним в клубе, где проходили репетиции и концерты солдатского вокально-инструментального ансамбля «Звёздочка».
– «Звёздочка»… Кликуха – прям как у кобылы… – иронично на весь зал высказался как-то о названии ансамбля один боец.
– Пошёл на (мат)! Вали отсюда, пока барабан на голову не надел, – сорвался с места ударник ВИА. – Чтобы больше тебя не видел здесь!
Это ругался Сашка Курносов, который после того случая тщательно следил, чтобы изгнанного бойца и духу не было на выступлениях «Звёздочки».
Узнав, что я на гражданке тоже имел отношение к ВИА – сочинял для музыкантов русские тексты на зарубежные мелодии, Сашка сразу же зачислил меня в «свои» и, несмотря на взрывной характер, всегда оставался верен нашему товариществу.
Кроме Сашки в состав ансамбля входил баянист Рашид Хамзин, соло-гитарист, сержант нашего штабного отделения Витя Холин, ритм-гитарист Валера Тарасов и бас-гитарист, немец Артур Воинкауф. Играли и пели ребята, конечно, похуже, чем «Поющие гитары», но для армейских условий – подходяще. Сашка так неистово выбивал всю душу из барабанов и тарелок, что к концу концерта обливался потом.
Самыми впечатляющими страницами в биографии «Звёздочки» были гастроли в дивизионы. Сашка всегда тащил на них и меня. Для легитимности пребывания в концертной бригаде в программу включили несколько моих стихотворений, которые по приезду на концерт я обычно не читал – аудитория жаждала исключительно музыки. Причём до такой степени, что когда на авансцену выходил Рашид Хамзин и, предваряя исполняемую им песню «Альтаир», произносил предшествующие музыке слова: «В огромном мире Галактики в созвездии Орла есть звезда Альтаир, это звезда романтиков, звезда влюблённых», некоторые бойцы начинали стучать ногами. Наверное, думали, что парень решил прочитать лекцию об астрономии. Но Рашид брал в руки баян, звонко и голосисто, не хуже самого автора и исполнителя этой песни популярного тогда певца Анатолия Королёва, под аккомпанемент «Звёздочки» пел её, срывая бурные аплодисменты. До сих пор у меня в голове звучит эта очень светлая лирическая песня с непритязательными словами:
«Я стою на земле.
Надо мной звёздный мир.
Там среди моря звёзд
Есть звезда – Альтаир…»
Прекрасно встречали солдаты задушевную песню Юрия Антонова «Почтовый ящик» – «Почтовый ящик открываю я с волненьем…» После увольнения Сашки Курносова, получая от него письма, отрывки из которых привожу ниже, я всегда вспоминал эту песню из репертуара «Звёздочки». А на прощанье я написал и подарил товарищу такие стихи:
«Ну, вот и всё, король оркестра Сашка!
Тебе сигналит дембельский вагон,
Короной со звездой сидит фуражка,
Крылами на плечах – размах погон.
И ни к чему уже таиться, то есть –
Через забор перелезать тайком,
Чтоб взглядом провожать знакомый поезд,
Что мчит туда, где мать, родимый дом.
Теперь тебе бы радоваться только,
Покуривая сладостно «Дымок».
Но почему-то ты вздыхаешь горько,
И к горлу подбирается комок.
Видать, служили в связке мы хорошей.
Король оркестра Сашка, не скучай!
Как я тебе, так ты мне – не прохожий.
И потому не говорю – прощай…»
Видно, на гражданке прямодушный Сашка поначалу очень тосковал об армейских друзьях-товарищах. Написал он мне быстро, из башкирской деревни:
«Здравствуй, Юрик! С большим гражданским приветом к тебе Саня. Во первых строках хочу сообщить, что жив-здоров… Как там наш ансамбль? Не пропал? У меня всё нормально, голова только болит с похмелья… Ну, Юрик, пока. Пиши обо всём, чего нового в казарме и т.д. Жду. Извини, что мало написал, немного косой я. Пиши. Не забывай. Твой друг Сашка».
В следующем письме Саня с тем же «большим гражданским приветом» и с сообщением «в первых строках», что он «жив-здоров», пишет, употребляя, как и в устном разговоре, ненормативную лексику:
«Жизнь идёт пока (мат – в смысле «хорошо»). Пока отдыхаю в деревне, водку пью и с бабами гуляю, сам знаешь, что делать на гражданке. Работать буду только с нового года, работа не убежит, от работы кони дохнут, а сейчас буду водку пить, гулять и т.д. На днях поеду в посёлок на калым. Играть пока буду на ударнике, а там видно будет. Буду получать 3.80 в день и – хорош! (Сумму 3 рубля 80 копеек – столько нам выдавали в армии, но только не на день, а на месяц. Видно, Сашка назвал её с намёком на шикарную жизнь на гражданке. А солдату этих 3.80 в те времена хватило бы лишь на бутылку недорогой водки и нехитрую закуску). Представляешь, там ансамбль такой (мат – в смысле «никудышный»), хуже нас играет. Позорники, (популярное у сквернословов выражение), всё у них есть, а играть (мат) не могут. Ну, конечно, если я приду, то буду дрючить их по-армейски.
Как у тебя, Юрик, дела? Ну, служба тоже подходит к концу, (мат), сам не заметишь, как дембель подойдёт. Как Андрей живёт? (мат – в смысле «замучили») его, наверное, в этой строевой. Пусть будет хоть немного наглей, а то там нервы железные нужны…
Пусть тебе Валерка Тарасов спишет песни «Русь», «Почтовый ящик», «Наши девчата», «Саласпилс», а ты мне письмом перешлёшь. А то здесь глушь, все, (мат), старые песни поют, хоть буду петь свои армейские.
Завтра снова праздник, снова пьянка (19 ноября наш праздник – День ракетных войск и артиллерии, а письмо Саня написал мне 18 ноября)».
На конверте была приписка: «Шире шаг почтальон!». Видимо, Саня намекал почтальону, что письмо надо доставить адресату как можно быстрее.
Последнее письмо от Саньки я получил перед самым Новым годом. Он торжественно обещал: «Выпью за вас стакан горькой водки, когда будет 24.00. Вспомни Сашку и представляй, как я буду держать стакан двухсотграммовый». Наверное, чтобы мне не было обидно, утешил: «Я же тоже два года без спиртного встречал». А ещё Сашка сообщил: «Да, Юра, после Нового года я уезжаю в Мурманскую область работать, пока не пиши мне, 5 января уеду». После этого Сашкин след потерялся, видно, крепко засосала его вольная гражданская жизнь. А мы продолжали отматывать дни армейской службы.
Глава 17. В дивизионе «Север»
Могу предположить, почему в нашем полку «дедовщина» не расцвела пышным цветом. Всё-таки служба ракетчика – очень ответственное дело, требующее хороших технических знаний, практической выучки. Большинство ребят были заняты серьёзной повседневной работой – не до глупостей! На политзанятиях нам постоянно напоминали, что мы самый северный ракетный щит Родины в этой части страны. Вот почему на видном месте, у асфальтовой дорожки к штабу, красовалась моя работа – многометровый и высокий стенд с надписью «Постоянная боевая бдительность – закон жизни воина ПВО!» И это были не просто слова.
Сейчас приоткрыты многие тайны. Например, то, что ярый недруг нашей страны британец Черчилль подбивал США и других подельников сразу же после завершения Второй мировой войны начать 1 июля 1945 года Третью операцией «Немыслимое» – нападением англосаксов на Советский Союз, да ещё с привлечением недобитых гитлеровцев, которых они пригрели в оккупированной ими зоне и в своих странах. По-моему, в этом свете более точно название операции должно звучать так – «Немыслимое скотство», а Черчилль своим замыслом фактически поставил себя на одну доску с Гитлером. Вот такие у нас были «союзнички» с их уже не решавшим судьбу войны, когда Красная Армия сломала хребет фашистам, «вторым фронтом»! Потом мир потрясли Карибский кризис, вьетнамская война, всё горячее становилось дыхание «холодной войны», перешедшей в ракетное противостояние. США и их сателлиты не жалели ничего, чтобы как можно сильнее и больнее надавить на нашу страну. Приходилось отвечать адекватно, поэтому без «постоянной боевой бдительности» нам было никак. А её в этой части страны обеспечивали ребята, служившие в нашем полку.
У нас был настоящий интернационал – братья-славяне, волжские татары, кавказские горцы, средне-азиаты и другие, даже один немец. Некоторым служба давалась очень тяжело. И не только потому, что требовала хорошей технической подготовки, строгого порядка и дисциплины. Сказывались и суровые природные условия Урала, в том числе климат здешних мест. Особенно он доставал южан. Однажды на политзанятии сидевший со мной за одним столом симпатичный, черноусый таджикский парень Фархат приоткрыл душу:
– Урий, я в первий зим ночью плакаль от холода.
Действительно, температура в казарме часто понижалась до отметки плюс 12 градусов. Я, как и другие ребята, спасался тем, что нырял под подоткнутое во время заправки постели с трёх сторон одеяло так, чтобы не нарушать эту герметичность, получалось вроде спального мешка. А сверху для утепления накидывали ещё и шинель. Даже наш матёрый старшина не возражал, сам дрожал, как цуцик. Я отлично понимал ребят: если мне, привычному к сорокаградусным морозам дальневосточнику, досаждал этот холод, представляю, каково было теплолюбивым парням с юга. «Дедовщина» в таких условиях представлялась нелепицей, но, тем не менее, были её приверженцы. О тех из них, кого я не одобрял, сказано выше. А теперь время рассказать о самом странном «деде», которого я встретил в дивизионе «Север», куда меня отправили в сентябре дней на десять с заданием оформить красный уголок, сделать транспаранты.
Дивизион располагался в глухой тайге, уже позолочённой осенним увяданием. Добираясь до места, я шалел от этой красоты, так напоминавшей мне родные дальневосточные края. Решил – обязательно выкрою часок-другой, чтобы побродить солнечным деньком по осеннему лесу.
В дивизионе меня встретили приветливо, как, наверное, любого нового человека в такой глухомани. Сразу договорился со старшиной, что меня не будут дёргать на построения, зарядку и так далее, поскольку оформительской работы предстояло много. Общий отбой и подъём меня также не касались.
Проснувшись в первое утро, когда бойцы уже отправились на зарядку, обнаружил, что кроме меня через несколько кроватей лежит ещё один солдат. «Наверное, болеет», подумал я. В этот момент он зашевелился, громко зевнул и не спеша спустил ноги с кровати. Спустя минуту, натянул штаны, сапоги и без гимнастёрки, пилотки, ремня побрёл к выходу. По дороге мимолётно бросил любопытный взгляд в мою сторону, снял с вешалки чёрную телогрейку, накинул её на плечи.
Я умылся, оделся и направился в столовую. Перед выходом из казармы приостановился около дневального. Спросил:
– Что, заболел парень?
– А, этот, – скептически протянул тот. – Какой там – заболел! Это Гришка Степанов, наш «дед», дембель.
Я заинтересовался, дневальный в двух словах рассказал такую историю. Когда Гришке в минувшем мае осталось до увольнения в запас полгода, он, поднявшись в иерархии неуставных отношений до «деда», словно свихнулся. Был солдат как солдат, а тут стал отрываться по полной программе. На службу, говоря по-простому, «положил», внутреннему распорядку не подчиняется. Дисциплинарные взыскания, вплоть до гауптвахты, для него – как с гуся вода. Отсидит – и снова за своё. Пытались парня вразумить – бесполезно! Утром старшина кричит «Подъём!», а он даже не пошевелится. Пробовали силой призвать Степанова к порядку, так он сначала отбивался, лягался, а потом стал швырять сапоги и в старшину, и в офицеров. На позицию отказался ходить, весь день шляется по территории или валяется на кровати. Думали под трибунал отдать, да пожалели парня – кроме бойкота службе, никакого зла он не причиняет, сам никого не трогает, не задирается, а до дембеля рукой подать. Решили отпустить с миром.
«Интересный персонаж», подумал я, и пошёл в столовую.
После завтрака, встретившись в красном уголке, обговорили с замполитом дивизиона старшим лейтенантом Якуповым детали моего задания.
Офицер оказался не промах, захотел выжать из моей командировки гораздо больше, чем мне поручили Николай Никифорович и Крутич, наседал на меня, чтобы я сделал то, что не входило в оговорённый с командованием полка план. Например, предлагал мне по всему периметру просторного красного уголка сделать под потолком фриз в виде миниатюрных изображений батальных картин из истории доблестного российского воинства со времён Куликовской битвы и до наших дней. Глаза старлея сияли счастьем от столь великолепного замысла. Излагая его, он без конца наседал на меня:
– Якши?! Якши?! – что по-татарски означало «хорошо».
Как я не объяснял ему, что это очень кропотливая, тяжёлая и долговременная работа, которую вряд ли можно выполнить даже за весь срок моей службы, он отказывался понимать это и, одержимый своей идеей, продолжал давить на меня:
– Якши?! Якши?!
Одурев от такого напора, я сказал:
– Звоните Крутичу.
Якупов в предвкушении удачи схватил меня за руку и потащил к телефонистке. Когда та соединила с полком, старлей коротко переговорил с Крутичем и сунул трубку мне.
– Слушаю, товарищ капитан.
– Как тебе предложение Якупова? Мне кажется, что он слишком ретив, – зная, что это не услышит старлей, высказал своё мнение Крутич.
– Так точно, товарищ капитан, я полностью согласен с вами, – бодро ответил я (при этих словах лицо Якупова засияло, как восходящее солнце, он подумал, что получил добро на свою идею) и разъяснил в двух словах, снова вспомнив великого итальянца Микеланджело: – Это, считай, то же самое, что расписать Сикстинскую капеллу.
При упоминании о «Сикстинской капелле» Якупов воздел глаза к потолку телефонной комнаты и, наверное, возблагодарил своего бога, хотя и был коммунистом.
Крутич попросил меня передать трубку старлею. По мере того, как капитан что-то говорил (я примерно понимал – что), Якупов мрачнел, медленно опустился на стоящий рядом табурет и чуть не выронил из рук трубку.
Не знаю, повлиял ли этот случай на отношение старлея ко мне, но вскоре произошёл такой забавный эпизод. В моё задание входило изготовление нескольких больших транспарантов – написать белыми буквами на кумаче текст. Самым лучшим для нанесения на ткань является раствор такого состава: размешанный в молоке и яичном белке зубной порошок. Почему? Думаю, несложно понять: порошок даёт белизну, а молоко и яичный белок – пластичность и клейкость. В этом случае нанесённая на ткань надпись держится хорошо и долго, даже если транспарант сворачивают или перегибают.
Когда мы с Якуповым обсуждали, что мне ещё, в дополнение к привезённому с собой, необходимо для работы, я, перечисляя, сказал:
– …Молоко, яйца…
После этих слов старлей подозрительно посмотрел на меня и с едкой иронией произнёс:
– Может, ещё колбасы докторской и копчёной?!
Я не стал спорить, пожал плечами:
– Тогда хотя бы зубного порошка и канцелярского клея, – и, не сдержавшись, добавил: – Надеюсь, товарищ старший лейтенант, вы не заподозрите меня в том, что я собираюсь употреблять цементалий?
При этом объяснил ему, что из смеси порошка и клея получится вязкий раствор, которым трудно писать, а после высыхания он может покоробиться, потрескаться, как иссушенная земля, и транспарант будет смотреться не ахти как.
Якупов принял мою информацию к сведению, но его сомнения не развеялись и он хмуро произнёс:
– Якши, клей и порошок получите.
Как только я приступил к работе, ко мне повадился ходить Степанов. Он проскальзывал в красный уголок, словно кот, – бесшумно, вкрадчиво; кружился вокруг меня, но не мешал, словно любопытный мальчишка, рассматривал, что я делаю. Меня забавляло его поведение, да и работа шла веселее, когда рядом была живая душа. Видимо, он видел подобное впервые в жизни, и ему, действительно, было интересно. Постепенно он освоился, стал задавать вопросы. Когда я прикреплял кнопками на планшет из деревянной рамки с прибитым к ней прямоугольным листом оргалита увлажнённый лист ватмана, он спросил меня:
– А зачем бумагу намочил?
Я объяснил:
– Когда она, закреплённая на планшете, высохнет, то натянется и будет гладкой, как зеркало.
Степанов терпеливо ждал, когда бумага просохнет и удивлённо таращил глаза на, действительно, совершенно гладкую после просыхания и хорошо натянутую из-за усадки бумагу, на которой после нанесения фона я делал рисунки и писал текст. За моей работой «дед» следил почти благоговейно, приблизившись ко мне на столько, чтобы только нечаянно не помешать, не подтолкнуть меня под руку.
Конечно, помощнику я был бы рад, но просить о чём-то «деда», оскорбляя тем самым его ложное чувство собственного достоинства (как это – «дед» помогает не себе равному?!), я не собирался. Однако, неожиданно для меня, когда я однажды прикреплял к стене уже готовый большой планшет и, придерживая его одной рукой, другой не мог дотянуться до молотка, Степанов, молча, подошёл и поддержал планшет. Я взял молоток и прибил его.
После этого мы стали между делом разговаривать. Как-то я спросил Степанова – откуда он. Гриша ответил:
– Из Краснокамска.
Я неожиданно для него рассмеялся:
– И я тоже из Краснокамска.
Степанов удивился и тоже обрадовался:
– Земляк значит!
– Выходит – земляк, – снова рассмеялся я.
С тех пор Гриша стал для меня более открытым и временами откровенным. Как-то рассказал смешную, на первый взгляд, историю:
– Во я устроил концерт Якупову! Наши офицеры ходят домой мимо старой железной дороги, она уже давно не работает. Там в одном месте сделали в насыпи проход метра три шириной, чтобы не перелезать через рельсы и чтобы машины могли проезжать. А рельсы в этом месте, получилось, как бы в воздухе висят на высоте метра в четыре. Вот я и придумал. Позвал двух корешков, верёвку себе сзади за ворот фуфайки завёл, закрепил узлом петлю, чтобы она не затягивалась, на голову её накинул, петелька свободно болтается, а верёвка-то внатяжку сзади. Один конец через рельс переброшен, а другой пропущен у меня под мышками и завязан на груди, – показывал на пальцах своё изобретение Степанов. – Пацаны натянули верёвку, сами спрятались на насыпи. Я стою в проходе, жду. Один пацан шипит сверху: «Якупов идёт с двумя офицерами». Я им: «Тяните». Тянут. Когда я повис, чтоб под ногами метра два было, машу им – хватит. Болтаюсь, вроде как в петле, язык вывалил, глаза вытаращил. Появляются офицеры. Один, тот, что первым увидел меня, рот раззявил, толкает Якупова в бок: «Глянь-ка! Степанов повесился!» Якупов увидел, запричитал: «Ёш твою клёш! Что теперь будет?! Затаскают нас, погоны полетят!» Офицеры остолбенели, а пацаны уссыкались так, что верёвку, засранцы, выпустили, я грохнулся на землю, заорал и бросился в лес бежать. Слышу, третий офицер орёт: «Смотрите! Мёртвый, а бегает!» В общем, шухер получился грандиозный.
– А что у тебя к Якупову? – спросил я.
– Потом как-нибудь расскажу, – уклонился от разговора Степанов.
Рассказал он перед самым моим отъездом. Задание было выполнено и под вечер я, как и планировал, решил полюбоваться осенним лесом. Спросил Степанова – куда можно сходить. Он махнул рукой:
– Пойдём.
Мы вышли за территорию дивизиона на лесную тропинку. Я поглядывал по сторонам, по дальневосточной привычке ища глазами грибы, рукой отводил наплывающие на лицо паутинки, слушал пересвист птах, блаженно щурился на предзакатное и уже тускнеющее солнце. Неожиданно лес расступился, и мы вышли к большой пашне, на краю которой сиротливо тосковала скособоченная деревянная церквушка с забитыми горбылём окнами и пустым дверным проёмом. С одной из двух маковок жесть была сорвана, просвечивал деревянный костяк, на другой, что над колокольней, жесть на маковке проржавела до дыр, но почерневший и слегка покосившийся крест остался.
– Красиво, – обернулся я к Степанову, достал из кармана шинели случайно оказавшийся там, частично исписанный лист бумаги, карандаш. Быстро набросал рисунок – церковь, пашня, петляющая дорога, заходящее солнце, одинокие птицы. Подписал: «Пермская обл. Заброшенная церковь. «Север» 30 сентября 1973 г.»
Гриша терпеливо ждал, потом позвал:
– Пойдём, – и двинулся к церкви.
Мы вошли внутрь. Большая часть половиц была сорвана, на уцелевших валялась пара ящиков – бутылочная тара. Мы сели на них. Я понял, что это Гришино укромное место. Он закурил и без предисловий, словно продолжая оборванный монолог, заговорил:
– Я уже отслужил год, когда мать написала, что отец ушёл из семьи. Остались они вдвоём с сестрёнкой моей Ленкой, ей сейчас двенадцать. Мать серьёзно заболела, полгода назад её направили в Пермь – на операцию. Я попросил старшину похлопотать, чтобы мне дали несколько дней отпуска – отвезти мать, пристроить Ленку. Старшина направил меня к Якупову. Тот выслушал, сказал: «Посоветуюсь с командиром». Вопрос для меня срочный, а командир, как назло, в тот день убыл в командировку. Решение было за Якуповым. Тот заявил: «Я, конечно, понимаю, Степанов, твою ситуацию. Но ты уже отгулял положенный отпуск, а дополнительный не полагается или только за особые заслуги». Успокаивал… – и Гриша язвительно передразнил замполита: – «Да ты, Степанов, не волнуйся, государство позаботится и о маме твоей, и о сестре. Якши? Якши?» Какое на хрен «якши»! – сплюнул Гриша. – Хотел убежать, да парни удержали – не дури, Гришка, пойдёшь под трибунал, посадят, тогда вообще некому о сестрёнке будет позаботиться. Так без меня маму увезли в Пермь, а Ленку там же определили в школу-интернат. Какая после этого для меня служба, когда каждую секунду кошки на душе скребут!
Степанов помолчал, потом посмотрел на меня:
– Телефонистка рассказала, как ты укоротил Якупова, здорово загнул про Сикстинскую капеллу!
– А ты откуда знаешь про капеллу?
– Моя Ленка большая поклонница искусства. Все уши прожужжала про разные там шедевры.
Степанов достал из кармана телогрейки сложенный вчетверо листок и неуверенно, помедлив, протянул мне:
– На, прочитай.
Я развернул его. Это был тетрадный листок в линейку с вертикальной красной чертой, обозначающей поля. Детским аккуратным почерком фиолетовыми чернилами старательно, без помарок было выведено:
«Здравствуй, мой дорогой, любимый, милый братишка Гриша!!! Пишет тебе твоя младшая сестрёнка Леночка. У меня всё нормально. А как у тебя? В интернате хорошо кормят. Учусь старательно, на пятёрки. Меня сводили к маме. Она всё так же в больнице. Сказала, что ей пятый раз сделали процедуру «химия терапия». Я не знаю, что это такое. Только мама очень бледная и грустная. Домой её не отпускают. Мама говорит, потерпи, Леночка, если я не смогу тебя забрать, то скоро Гришенька придёт из армии и увезёт нас с тобой домой в Краснокамск. Дорогой братик, приезжай скорее и увези нас отсюда! Обнимаю тебя десять раз и целую сто раз! Твоя Леночка».
Я долго не мог поднять глаза на Гришу. Пальцы дрожали. Вспомнил, как после смерти отца мы остались с мамой одни; как в коммунальной комнатушке, куда мы съехали со съёмной квартиры, мама укладывала нас спать на одной кровати – двухлетнюю сестрёнку себе под бочок, а меня с шестилетним старшим братом – в ногах, рядом друг с другом. Так мы и ютились какое-то время, пока нам не выделили двухкомнатную квартиру…
Наконец я смог выговорить:
– Слушай, дай мне это письмо, я покажу его замкомандира полка по политчасти. Мужик человечный, понимающий. Обязательно поможет вернуться пораньше. А потом я перешлю тебе – куда скажешь.
Гриша почти вырвал письмо из моих рук:
– Да что ты! Кто же меня сейчас отпустит? Перекантуюсь как-нибудь полтора месяца, а в ноябре сразу рвану в Пермь за матерью и Ленкой. Я теперь для неё и за отца и за мать, – он помолчал, потом посмотрел на меня: – Ты об этом – никому. Ладно?
Теперь я другими глазами смотрел на Степанова. Защищал-защищал парень большую Родину, а его малая вдруг оказалась беззащитной. И Гриша словно переместился в другое измерение, отгородился от всех, насторожился, некому было ему довериться в горькую минуту, некому было даже просто высказать своё горе.
(Продолжение следует)
Юрий Говердовский
