(Главы из повести)
Глава 15. «Деды»
Чем тупее и ограниченнее был солдат, тем с большим упрямством он стремился жить не по нормальным воинским и человеческим правилам, а поддакивать и прислуживать с подобострастием «дедам», пока сам не заделывался таковым.
Я по личным наблюдениям с первых дней службы вынес для себя простую истину – в армии (собственно, как и вообще в жизни) ни в коем случае нельзя позволять кому-то сесть тебе на шею. Субординация – да, дисциплина по воинскому уставу – да, но позволить унизить твоё человеческое достоинство категорически недопустимо! В этом случае есть только одно противоядие – твёрдый отпор словом, а если дойдёт дело до горячего, то и кулаками, даже если силы неравны: побьют, но уважать заставишь.
У нас была колоритная «дедовская» троица – с ремнями, бляхи которых болтались едва не ниже ширинки, с невесть каким образом добытыми офицерскими хромовыми сапогами, до щиколотки сбитыми в гармошку. Даже в выходные дни они исчезали утром из казармы, а вечером объявлялись. Где они весь день пропадали, я не знал и даже не интересовался. В столовую неразлучная троица являлась не всегда, видимо, кто-то приносил «дедам» съестное в их логово. Они были настолько отмороженными, что у всех было одно желание – поскорее отправить никчемных воинов на дембель.
Одного из троицы я прозвал Цементалий. И вот почему. Однажды, спускаясь со второго этажа казармы, столкнулся с ним на лестнице. Покачиваясь, «дед» упёрся в меня мутным, ничего не выражающим тупым взглядом. Попытался что-то сказать мне, но только захрипел. Его физиономия с хомячьими щеками была обильно измазана, особенно вокруг вывороченных губ, какой-то белой сметанообразной массой, извергавшейся при частой икоте изо рта. Мерзкое зрелище!
От ребят узнал, что это была разведённая водой смесь зубного порошка и зубной пасты, так называемый «цементалий», причём в такой концентрации, что после приёма внутрь сердце получало дикую нагрузку, а употребивший эту дрянь впадал в схожее с алкогольным опьянением состояние. Такой «кайф» Цементалий ловил часто, и в состоянии «овоща» особых проблем окружающим не доставлял, а только вызывал своим видом брезгливость и отвращение.
Другому «деду» я дал прозвище Динозавр из-за его массивного тела, несоразмерного с длинной змееобразной шеей, плавно переходящей в малюсенькую голову. Так получилось, что некоторое время наши кровати стояли головами друг к другу. Однажды Динозавр решил показать свою «дедовскую» крутость. В тот день я был дневальным по казарме, следил, чтобы постели были аккуратно заправлены, на тумбочках царил порядок, перед сдачей дежурства тщательно вымыл полы. По каждой из позиций за дежурство выставляли оценки на стенде. Мне поставили пятёрки, кроме мытья полов – здесь красовалась четвёрка.
Сразу после команды на отбой Динозавр окликнул меня:
– Слышь, иди-ка глянь-ка на стенд.
– Зачем?
– Ну, иди, иди…
– Уже отбой, нельзя шататься по казарме.
– Я разрешаю.
– Старшина не разрешает. Если есть вопрос, скажи – в чём дело.
Динозавр продолжал добиваться своего, повысил голос:
– Говорю, иди посмотри, что тебе поставили за полы.
– Я и без тебя знаю.
– Ну и что? – несколько сбавил тон Динозавр, поняв, что я не собираюсь исполнять его прихоть.
– Четвёрку.
– Смотри, чтобы в следующий раз всё было на пять. Понял?
Вместо ответа я бросил:
– Не я оценки выставляю. Спроси – почему четвёрка у того, кто её поставил.
В этот момент командир нашего штабного отделения Олег, чья койка была неподалёку, видимо, услышав мой разговор с Динозавром, решил закруглить ситуацию:
– Бойцы, хватить бурчать, спите, отбой!
Динозавр вздохнул и затих. Больше он не приставал ко мне. Где сел, там и слез.
Третьему кадру я дал кличку Пижон. Из всей троицы он был наиболее «интеллигентным» – хотя и расхристанный, но чистенький, отутюженный, с белоснежным подворотничком, надраенными до зеркального блеска сапогами. Этакий денди, франт. Потому, наверное, был в наименьшей степени далёк от понимания чувства прекрасного в отличие от своих друзей-раздолбаев. Однажды он подкатил ко мне:
– Слушай, художник, порадуй дембеля, – он поддёрнул рукав своей тёмно-зелёной шерстяной (в отличие от наших скромных хб-шных) гимнастёрки с надраенными до золотого блеска пуговицами и показал наручные часы. – Изобрази на циферблате голую девку в армейской фуражке, верхом на ракете с датой дембеля на фюзеляже.
– На фюзеляже девки или ракеты? – серьёзно поинтересовался я.
– Ракеты, разумеется, – усмехнулся моей «непонятливости» Пижон, не уловив иронии в вопросе.
– Предложение интересное, – подумав для виду, ответил я, – но в наших условиях реализовать его невозможно.
– Почему? – удивлённо спросил Пижон.
– Потому что нужен специальный, тонкий инструмент, которого здесь не достать, особенные материалы, золото.
– Ну, сделай как-нибудь попроще.
– Вообще-то, я специализируюсь на стендах и плакатах, а здесь нужен мастер тонкой работы, хотя бы уровня палехской миниатюры.
– Ну, так найди его.
– Где? Здесь, в Березниках?
– Ну да.
– Понимаешь, эти мастера только в Палехе водятся. А туда на наших ракетах не долетишь. Далеко.
Пижон задумчиво рассматривал свои часы, потом обречённо изрёк:
– Ну, ты всё же подумай. Может, что-нибудь скумекаешь.
На том разошлись и больше не разговаривали.
К безнадёжно тупым «старикам» относился киномеханик Бобков. Для него вхождение, спустя полтора года службы, в эту когорту было огромным личным событием. Он наивно полагал, что прошагав от «быка», «щегла» и – далее по списку неуставных отношений до «старика», в один миг превратится в божество, которому солдаты моложе возрастом и с меньшим сроком службы будут поклоняться, как идолу, исполнять все его прихоти.
Узнав его поближе по работе в клубе, я убедился – насколько это тупой, ограниченный и гнилой парень. Однажды я купил к празднику поздравительные открытки, положил их в радиорубке, которая была смежной с помещением киномеханика. Открытки исчезли. Никто, кроме меня, Бобкова и Лямкина, не имели доступа сюда.
Я спросил:
– Бобков, ты взял открытки?
Тот отнекивался.
Я искал везде и уже отчаялся в успехе, когда мой взгляд упал на коробку рубильника около входа в помещение киномеханика. Я открыл щиток – оттуда выпала моя пропажа. Когда явился Бобков, я указал на его тайник с моими открытками:
– Это что?
– Не знаю, Юрок, – растерянно закудахтал киномеханик, часто моргая своими куриными глазками.
– А кто знает? Может, капитан Лямкин? Спрошу…
– Не надо, не надо, Юрок! Не говори ему! – испугался воришка.
– Эх, Бобков, совести у тебя нет.
С тех пор не оставлял ничего, что мог стырить киномеханик.
Единственная польза, что я получил от него – научился крутить фильмы. Дело в том, что Бобков в выходные дни не мог допоздна находиться в увольнении, а значит, и бывать в городском дворце на танцах, поскольку надо было показывать солдатам кино. Поэтому он попросил меня иногда подменять его.
Так я освоил ремесло киномеханика. Заправлял в два кинапа киноплёнку, тщательно вымеряя петли. Запускал один аппарат и, когда плёнка на нём подходила к концу, внимательно смотрел в окошечко на экран в зале. Как только в углу кадра несколько раз мелькала точка, сигнализируя об окончании этой части фильма, запускал второй аппарат, а в первый заряжал следующую бобину. Для меня освоить новое было интересным делом, поэтому я без особых уговоров пошёл навстречу Бобкову. И это стало моим крупным козырем в обуздании «стариковских» амбиций киномеханика.
Когда прошёл очередной дембель, который смыл старую «дедовскую» рухлядь, в том числе троицу – Цементалия, Динозавра и Пижона, и Бобков попал в «старики», он стал ходить петухом – важный, выпятив грудь. Но меня опасался и при мне не выпендривался. Когда в казарменной бытовке после отбоя у новоявленных «дедов» проходила их первая сходка, они стали вызывать для разбора бойцов, к которым имели претензии за какие-то личные обиды. Меня не вызвали, хотя Бобков, конечно, имел на меня огромный зуб. Андрей, которого выдернули из постели, потом рассказывал мне:
– Захожу. Они сидят вдоль стенки. Один, видно, вожак, рычит: «Ты что борзеешь!» Отвечаю: «Я не борзею». Тут Бобков вскакивает и тычет меня кулаком в живот: «Помнишь, Андрюха, ты назвал меня хреном рыжим?» Я спрашиваю: «А что я сказал не так?». «Но-но, – рычит старший, – заткнись. В следующий раз схлопочешь. Понял? Бобков, зови следующего».
Выслушав этот рассказ, я провёл воспитательную беседу с киномехаником:
– Бобков, заруби на своём клюве: если ещё хоть раз кто-то из вашей шоблы дёрнет или тронет пальцем Андрея, тебе не видать танцев в городе. Я не буду показывать кино, это не моё, а твоё дело. Спускайся, петух, с небес. Сиди смирно в своём курятнике. Понял?
Бобков, скорчив кислую мину, поплёлся прочь.
(Продолжение следует)
Юрий Говердовский
