(Главы из повести)
Глава 22. Заслужили
Как и следовало ожидать, наш высший командный состав отпраздновал успех в тот же вечер. Потому что на следующее утро меня отозвал в сторонку начальник тыла подполковник Ивлиев и обратился с необычной просьбой:
– Хочу попросить вас навести порядок в коттедже, – Ивлиев назвал номер улицы и номер дома в офицерском городке, – протереть полы, убрать лишнее, а ещё захватите оттуда два термоса и отдайте их на нашу кухню. С вашим командиром всё согласовано.
– Понял, товарищ подполковник. Приступаю немедленно, – ответил я, и направился вместо красного уголка по указанному адресу.
Уже подходя к офицерскому посёлку из одноэтажных коттеджей, встревожился – а как я войду в нужный дом? Ключей-то мне Ивлиев не дал! Потом рассудил: подполковник не мог упустить этот момент, видимо, в доме кто-то есть.
Нашёл дом, поднялся на крыльцо, дверь, действительно, была не заперта, но коттедж пуст. Лишь потом узнал, что дома здесь не принято закрывать, всё-таки секретный полигон, посторонние здесь не ходят. Да и ключей не напасёшься – в коттеджах проживает по несколько человек, люди постоянно меняются, одни уехали, другие прибыли, обеспечь-ка каждого ключом.
Наши командиры погуляли на славу. Заслужили!
Обстановка в коттедже была домашняя. Диваны, ковры, в одной из комнат радиола, рядом пластинки. Хампердинка не оказалось, но нашёл диск Джанни Моранди с популярной песней «Дым» из довоенного мюзикла Джерома Керна. Поставил итальянца, закрыл изнутри входную дверь и принялся за уборку. Вытер в комнатах полы, пошёл на кухню, где обнаружил шикарные остатки вчерашнего пиршества – рыбная и мясная нарезка, соленья, на столе и в холодильнике бутылки с водкой и коньяком, причём не раскупоренных почти не осталось.
Я тут же вспомнил слова Ивлиева – «убрать лишнее». Сделал это следующим образом: початые бутылки сливал из одной в другую, наполняя до горлышка. Так у меня оказалось целая батарея полных бутылок водки и коньяка. Я подумал, вряд ли кто из офицеров мерил сантиметром остатки алкоголя в бутылках, и отставил три единицы в сторону – возьму с собой, для ребят. Тоже заслужили!
Отыскал в прохладном коридоре два плоских зелёных термоса-ранца, каждый литров на десять. Думал, они пустые, но оба были тяжеловатые. Открыл, а оттуда – непередаваемый аромат тушёного мяса! Не удержался, наложил в тарелку. Это была сайгачатина в томатном соусе. Прапорщик Токмаков приготовил её божественно! Вроде бы мясо дикой антилопы, а необычайно мягкое и нежное. Как удалось такое сотворить нашему повару – уму непостижимо! Ещё раз не удержался – налил коньяка, выпил за наш успех на стрельбах, закусил сайгачатиной. Вот так состоялась моя очная встреча с этим обитателем пустыни Бетпак-Дала.
Поскольку подполковник распорядился сдать термосы на кухню, не дав никаких распоряжений относительно их содержимого, я решил, что не будет большим грехом, если выгребу оставшееся мясо, а пустые термосы сдам. Вымыл две трёхлитровые банки из-под сока и наполнил их до краёв сайгачатиной.
Закончив уборку, рассовал бутылки по карманам, для банок нашёл какой-то мешок, взвалил на плечо пустые термосы, благо, что они были с ремнями, и отправился в казарму, где припрятал добычу.
Сдавая термосы Токмакову, похвалил его:
– Сайгачатина у вас, товарищ прапорщик, прямо фирменная! Оставалось на донышке, попробовал.
Он зарделся от похвалы, принёс кастрюлю, вывалил в неё из термосов не вместившееся в банки мясо и великодушно протянул мне:
– Угостите ребят. Заслужили!
Я воспользовался щедростью повара и попросил хлеба. Он протянул две буханки. Всё! Вечером будем пировать!
Когда парни вернулись в казарму, я предупредил своих ближайших товарищей:
– На ужине сильно не наедайтесь. Голодными не останетесь. Гарантирую.
После ужина они сразу подошли ко мне.
– Ну, что там у тебя? – спросил Рашид.
– Будем отмечать победу, – я выставил на тумбочку кастрюлю и банки с мясом, хлеб. – Ложки есть?
– И ложки, и котелки, – откликнулся кто-то. – Да к такому закусону…
– Тогда прихватите и кружки, – перебил я, доставая коньяк и водку.
Простая солдатская пирушка удалась на славу. Даже от пары глотков спиртного по телу разливалось приятное расслабляющее тепло, настроение было отменное.
Рашид принёс баян. Ещё никогда он не пел так проникновенно:
– Я стою на земле.
Надо мной звёздный мир.
Там среди моря звёзд
Есть одна – Альтаир…
И здесь как-то естественно, не сговариваясь, мы дружно подхватили припев:
– Как высок, как далёк
Путь к созвездию Орла.
Если б ты, Альтаир,
С неба упасть к нам смогла…
За стенками казармы над пустыней Бетпак-Дала в чёрном небе мерцали далёкие звёзды, а над сомкнувшимися от ночного холода чашечками прекрасных тюльпанов летело:
– Может быть, песни звёзд
Доплывут к нам в эфир…
Я накинул шинель и вышел из казармы. Эхо молодых голосов было хорошо слышно и здесь, уплывало в пустынную даль и в небесную высь, казалось, нам действительно подпевают звёзды. И не только они – за холмами, в той стороне, где я собирал тюльпаны, завыл одинокий волк.
Для нас это была самая спокойная, самая лучшая ночь на полигоне…
Когда двинулись на грузовиках в обратный путь, у моих ног стояли ящики с тюльпанами. А ещё я увозил с собой округлые, наподобие кусочков разбитой черепицы, обломки твёрдого топлива, которые нашёл во время вылазок в пустыню. При пуске ракеты эти не успевшие загореться крохи вылетали из сопла стартовой ступени и падали на землю. На изломе эти осколки мерцали, как звёздное небо. А хороши были тем, что, когда разгорались, получался фейерверк не хуже новогоднего. Его я и хотел устроить для Андрея и других близких мне ребят.
Впереди показались голубые воды Балхаша. Суровая пустыня Бетпак-Дала, с которой я за эти дни сдружился, осталась за спиной…
Обратная дорога в Березники показалась ещё приятнее – всё-таки возвращались, считай, в наш второй дом.
В части меня ждали накопившиеся за время отъезда письма.
Снова встревожила мама: «Если в Москве будут настаивать остаться в аспирантуре, то я вышлю тебе справку о необходимости твоего приезда по состоянию моего здоровья после больницы. Врачи дадут такую справку». Я уже понимал, у мамы, действительно, что-то очень серьёзное, о чём она раньше умалчивала. И снова вспомнил Гришу Степанова.
Брат Вовик спрашивал: «Чем думаешь после дембеля заняться? Я буду отдыхать с середины июля до сентября дома, так что ты тоже приезжай, и по грибы успеем сбегать, и на Амуре порыбачим. Батя все уши прожужжал, что «Жигуль» без дела простаивает. Приезжай! Соберём старую команду и сгоняем!»
Московская подруга по общежитию Наташа жаловалась: «Сейчас мы в Тольятти, послали на годичную стажировку. Галя работает в лаборатории, а я в управлении главного механика. В отделе все люди взрослые, солидные, даже выпить не с кем, не говоря уже о картах. Свободное время проводим в тоске по Москве».
По Москве по-прежнему ностальгировал и Вадим, уехавший в Комсомольск-на-Амуре почти сразу после моего призыва. Эм писал: «Недавно, по просьбе Вадика, был на Мичуринском. Квартиры № 52, как таковой, уже не существует – она на ремонте, а все жильцы живут в 71-й квартире. Да и из жильцов из нашей компании остался один Коля Дощенко, остальные разъехались. Чуфа живёт рядом со мной на «Соколе», он уже аспирант. Много не буду писать, ведь уже скоро мы будем вместе и тогда поговорим».
Читая письма, я поймал себя на мысли о том, что тоже хочу в Москву, но ещё больше – домой, что за минувший год армейской службы в моей жизни произошли перемены, которые – хочу я того или нет – что-то перевернули во мне и я уже не так, как раньше, смотрю на окружающий мир. И, самое главное, совершенно отчётливо понимаю, что совсем-совсем не потерянным и зряшным, как говорили московские друзья-товарищи, оказался этот год…
Как-то меня вызвал Николай Никифорович и вновь ошарашил:
– Не буду торопить с ответом, но подумайте над предложением – остаться в армии. Если согласитесь, пошлём на несколько месяцев на учёбу и вернётесь в часть лейтенантом, в политотдел.
Я искренне поблагодарил замкомполка за такую честь и ответил, что мне особо думать и выбирать не приходится. Рассказал о письме матери, также упомянул о том, что приглашают продолжить обучение в аспирантуре. Откровенно поведал, что если с мамой что-то очень серьёзное (так оно, к сожалению, и оказалось), то придётся отложить любые планы, не прощу себе, если мама будет в беде, а я не с ней.
Николай Никифорович вздохнул:
– Понимаю. Здесь и возразить нечего. Но не забывайте – моё предложение остаётся в силе.
– Спасибо, товарищ подполковник. Скажу откровенно – с вами служить был бы очень рад.
Мой командир грустно кивнул.
После возвращения с полигона я не застал в клубе капитана Лямкина. Его перевели с повышением в другое место, а новым начальником назначили старшего лейтенанта Коломейцева.
– Хороший парень, – отозвался о нём Андрей. – Бобкова дрючит, как сидорову козу. Посмотри, какая в клубе чистота, какой порядок! Когда ты уехал, наш «дед» совсем оборзел, ходил – руки в брюки. А тут ещё Лямкин ушёл. Бобков решил, что теперь-то ему полная воля, как-то выдал даже такое: «Андрюха, я быстро обломаю этого «салагу» старлея». Совсем свихнулся Бобков. Да не на того напоролся. Коломейцев добрый, но твёрдый человек. Так накостылял Бобкову, что тот сейчас и не вспоминает, что он «дед», ходит по струночке, как-будто новобранец после карантина.
Действительно, я застал Бобкова в сильно расстроенных чувствах, подавленным, испуганным и смирным, он даже ни разу не попросил меня подменить его в выходные, чтобы сходить в увольнение. Сам прилежно крутил фильмы.
Ещё Андрей рассказал, что Коломейцев спрашивал про меня, мол, действительно толковый парень, как говорили ему в политотделе. Андрей подтвердил характеристику. Так что наша первая встреча с Коломейцевым и оставшиеся до моего дембеля дни прошли во взаимно дружелюбной атмосфере.
Подводя итоги стрельб на Сары-Шагане, командир части назвал и мою фамилию и вручил мне ценный подарок.
В часть прибыли новобранцы. Приятно было слышать, как старшина, увидев кого-то из сары-шаганцев, ставил их в пример молодым: «А этот парень недавно был на полигоне. Отстрелялись на «отлично». Теперь ваша очередь, ребята. Не осрамите честь нашего боевого зенитно-ракетного полка». Я смотрел на этих ребят и непроизвольно улыбался – неужели и мы с Андрюхой год назад были вот такими же неуверенными и настороженными?! Не дрейфьте, парни, всё у вас будет хорошо, как любит повторять Андрей – не боги горшки обжигают!
Глава 23. Дембель
Андрей демобилизовался раньше меня. До дома он добрался благополучно. Об этом я узнал из его письма, которое успел получить в части. В обратном адресе значилось – Москва, Кутузовский проспект… Он сожалел, что мы вернулись не вместе, писал, что с нетерпением ждёт меня, чтобы отметить возвращение на гражданку.
Уезжали другие ребята. Я оставался в части до последнего – никак не могли подобрать нового человека на место полкового художника. Наконец, кто-то замаячил на горизонте и начальник штаба тут же подписал приказ о моём увольнении в запас и исключении из списков части. Я, ещё в военной форме и имея в казарме своё спальное место, стал, по сути, вольным человеком.
Не передать ощущения, когда, уже окончательно заменив хб-шную повседневную солдатскую форму на парадный мундир, я совершенно свободно выходил через наш контрольно-пропускной пункт из части, прогуливался, сколько было душе угодно, в лесу, заходил в ближайшую деревню, где, по заказу ребят, покупал в сельском магазине съестное и напитки. Утром я уже не вскакивал, как ужаленный, по команде «Батарея, подъём!», а после ужина не маршировал на вечерней прогулке по плацу под песню «Не плачь, девчонка…» или «Катюша». Возвращался в казарму и ложился спать, когда хотел.
Офицеры теперь относились ко мне совершенно по-товарищески. Новый начальник клуба старший лейтенант Коломейцев подарил мне офицерскую рубашку под парадный мундир. Утром я засиживался в столовой и пил с Ширином чай. Уходил, когда хлеборезу надо было возвращаться к исполнению своих каждодневных обязанностей.
В день, вернее, в утро отъезда, я прошёл по пустой казарме (ребята уже разошлись по своим местам), мысленно простился с каждым её уголком, последний раз посидел на своей кровати, заправленной синим одеялом, с взбитой и разглаженной заботливой солдатской рукой белоснежной подушкой. Бросил взгляд на кровать Андрея, которая уже несколько дней сиротливо пустовала. Скоро наши места займут другие парни. Дай бог им хорошей службы!
Встал, в последний раз аккуратно разгладил и поправил одеяло, провёл рукой по подушке. Прощай, мой суровый солдатский дом!
В чистой ухоженной каптёрке с заполненными бельём и солдатской формой стеллажами застал Рафаэла, который, как обычно, заполнял какие-то бумаги. Он знал, что я сейчас уезжаю, сразу оторвался от дела, приветливо улыбнулся, встал, протянул руку. Попрощались.
Потом зашёл в клуб. Каким же прекрасным и родным показался он мне сейчас! С моей тесной мастерской – полу-подвальчиком, пропахшим красками и деревом. С двумя кинапами, с которых я крутил однополчанам фильмы. С заветной радиорубкой, где под любимую музыку я грезил о возвращении на гражданку. С просторным фойе, где я творил свои «монументальные» произведения на огромных полотнах из оргалита. С залом, на сцене которого ласково и призывно светилась наша «Звёздочка» с неугомонным Сашкой Курносовым, степенным Рашидом Хамзиным и другими ребятами.
Из штаба вернулся Коломейцев. Осмотрели моё художническое хозяйство, я ответил на имевшиеся у начальника клуба вопросы. Посидели на дорожку, после чего старший лейтенант проводил меня до КПП, крепко пожал руку, посадил в машину; уже уходя, обернулся:
– Не забывайте про нас!
Моё сердце дрогнуло. Подумал: нет, для меня этот год прошёл недаром, армия, вроде бы, и отрывает от важных, с точки зрения гражданского человека, дел, но и многое даёт. Положа руку на сердце, затрудняюсь сказать – какая чаша весов при этом перевесит.
Прощай, мой (так теперь я могу говорить с полным правом!) боевой Краснознамённый 736-й зенитно-ракетный полк!
Оборачиваюсь, в последний раз смотрю на плац, на казарму, на мои «произведения» – большие щиты с изображениями Боевого Красного Знамени и герба СССР, на установленный вдоль асфальтовой дорожки к штабу стенд с надписью белым по красному – «Постоянная боевая бдительность – закон жизни воина ПВО!» Теперь-то у меня начинается жизнь по другим законам. Замечаю вышедшего на крыльцо столовой Ширина Алиева в неизменной фуражке и в белом халате, он машет мне рукой. После завтрака мы уже попрощались. Я высовываюсь из кабины и кричу:
– Пока, Ширин! Скорого тебе дембеля! Я тебя буду помнить, брат!
– Прощай, Юрий! – доносится до меня.
Какой же он домашний, неказистый, совсем не военный! Такое ощущение, что Ширин был здесь всегда. Когда я прибыл в часть, он так же стоял на крыльце столовой и с любопытством смотрел на нас, новобранцев, уезжаю – а он стоит там же. Прощай, мой добрый славный Ширин, ангел добра!
Выезжаем из части. На КПП дежурный солдат с доброй улыбкой кивает мне и закрывает ворота с красными звёздами.
Едем по шоссе. Голубое небо, ласковое солнце, молодая буйная зелень. Всё, как и тогда – год назад, когда я впервые ехал сюда, только теперь еду в обратном направлении.
На вокзале безлюдно. Стою на перроне один. Думаю: вот, чёрт! Год назад ехал на службу – тосковал, сейчас уезжаю на гражданку – снова грустно.
На моём мундире красуется нагрудный знак «Отличник Советской Армии». Телом ощущаю приятную шелковистость подаренной мне Коломейцевым офицерской рубашки (в отличие от шершавости солдатской). Вдруг слышу шум машины. Оборачиваюсь и вижу, как прямо на перрон въезжает и резко с визгом тормозит Уазик, из него проворно выскакивает наш начальник политотдела.
Думаю: наверное, провожает кого-то или, наоборот, встречает. Но Николай Никифорович не смотрит на путь, на который вот-вот должен прибыть поезд. Он обводит взглядом перрон и, увидев меня, стремительно приближается. Я отдаю честь:
– Здравия желаю, товарищ подполковник! Встречаете кого-то?
– Никого. Тебя приехал проводить. Едва успел, дела.
Вот это да! Подполковник – рядового! У меня перехватывает горло.
– Спасибо, Николай Никифорович, – совсем не по уставу бормочу я, и мы крепко сжимаем друг другу руки.
– Жаль, жаль, Юра, что не остаёшься, – так же не по уставу, сокрушаясь, говорит мой командир.
Я развожу руками.
– Понимаю, понимаю. Ну что же, пиши стихи, строй самолёты, – по-доброму улыбается Николай Никифорович, имея в виду мою стажировку в авиационно-технологическом институте.
– А вы сбивайте их, – уже веселее отвечаю я, – естественно, не свои.
Подполковник смеётся и вдруг по-отечески обнимает меня:
– Ну, прощай, сынок!
– Прощайте, Николай Никифорович! Спасибо вам за всё! Я буду вас помнить…
Я неотрывно наблюдал, как он, не оборачиваясь, стремительно подошёл к Уазу, сел в машину, которая сорвалась с места и исчезла за углом здания вокзала.
Ну вот, теперь, кажется, всё. Прощай, служба! Прощайте, Березники!
Глава 24. Так далеко и так близко
На Ярославском вокзале меня, как и обещал год назад, встретил Эм. Он был последним, кто проводил меня в армию, и вот – первым, кто встретил из армии. Я был благодарен ему за это. Эм, как мне показалось, не без сочувствия разглядывал меня. Видимо, считал, что я страшно истосковался по московской жизни, по гражданке. Конечно, не без того, но я вернулся не с пустой душой. Там, на Урале, теперь и навсегда – часть меня, а во мне – часть Урала.
Некоторое время мы стояли на перроне и, как завороженные, не сводили друг с друга глаз. Потом Эммануил сообщил, что на завтрашний вечер закажет столик в «Национале» или «Интуристе»:
– Решай дела в институте, а в семь вечера встречаемся.
Зная, что забить места в ресторанах, тем более таких, какие назвал Эм, дело почти безнадёжное, я засомневался:
– Уверен, что будет столик?
– Я уже сделал предварительную заявку в оба ресторана. Завтра будет ясно, где приземлимся.
Весь следующий день я проторчал в институте. Собирал нужные мне по стажировке бумаги. С радостью встретился с Петром Ивановичем. Он был уверен, что мы продолжим наше сотрудничество в рамках аспирантуры. Я огорчил своего руководителя неясностью такой перспективы в связи с болезнью мамы. Пётр Иванович с сочувствием посмотрел на меня и сказал:
– Будем надеяться на лучшее. Поэтому не стану прощаться…
Я не сразу привык к гражданской одежде, непроизвольно подтягивался, когда встречал на московских улицах военных. Потом осознавал, что я снова гражданский человек, и посмеивался над самим собой.
После обеда из телефона-автомата (в то время ещё не было мобильников) попытался дозвониться до Эма. Безуспешно.
К семи вечера подошёл к «Националю». Швейцар предупредительно склонил голову и выжидательно посмотрел на меня. Я сказал, что столик заказан и прошёл на второй этаж. Там поочерёдно заглянул во все залы, где лицезрел компании иностранцев самых разных национальностей: в одном зале мне мило улыбались и кивали японцы, в другом – настороженно смотрели облачённые в свои пёстрые одеяния африканцы, в третьем – словно приклеенными улыбками с демонстрацией белоснежных имплантатов встречали американцы. Не обнаружив Эма, я направился в «Интурист». Товарищ ждал меня у входа.
Женщина-метрдотель проводила нас к столику, представила официантку, которая приняла заказ. Наконец-то мы могли поговорить по душам, в спокойной обстановке. Эм достал и протянул мне пачку «ВТ», я в ответ предложил ему пачку «Пермских». Рассмеялись – простое солдатское курево явно не вписывалось в ресторанную роскошь. Когда официантка расставила на столике закуску и разлила коньяк, Эм торжественно предложил первый тост:
– Ну, давай, Юрча, выпьем за твоё возвращение к настоящей жизни!
Я на несколько секунд задумался. Эм выжидательно смотрел на меня нежными карими глазами. Я улыбнулся и сказал в ответ:
– Эм, давай-ка лучше выпьем просто за настоящую жизнь…
***
Осенью, когда я уже вернулся домой – в Комсомольск-на-Амуре, пришло письмо от Олега, командира нашего штабного отделения. Он писал: «Здравствуй, Юра! С горячим армейским приветом к тебе Олег и все политработники. Штабное отделение у нас сейчас в таком составе: я, Толя, Витя, киномеханик, художник (в прямом смысле – от слова «худо»), новый писарь и новый секретчик, который сейчас на стажировке. Твой, по словам капитана Лавренюка, «лучший друг» секретчик Коля Рынкевич разжалован в рядовые и отправлен на воспитание в 4-й дивизион. Крутич вернулся из Ленинграда, поступил в Высшее политическое училище.
Идёт большой ремонт клуба. Работает бригада с титано-магниевого комбината в количестве шести человек. Сделали крышу, потолок, покраску, ремонтируют капитально.
Когда ты получишь это письмо, я уже буду демобилизован, так что прошу писать по адресу…
И ещё одна новость – у Коломейцева скоро свадьба, так что можешь его поздравить, он часто вспоминает тебя добрым словом. Большой тебе привет от всех наших ребят, от политотдельцев, Николай Никифорович сейчас в отпуске».
Я был несказанно рад письму. Читал – и словно снова и снова вдыхал полной грудью смолистый запах сосен, окруживших нашу часть, вспоминал лица и голоса ставших мне близкими сослуживцев…
Всё было так далеко и так близко!
Юрий Говердовский
