Развод – это, когда ты возвращаешься домой из школы и видишь, что у твоего подъезда стоит грузовик с открытым верхом, а в нём – во весь рост – зеркальный шкаф, тот самый из родительской спальни, который ты помнишь чуть ли не с первых дней жизни, и своё отражение в нём год за годом.
Вот ты и доросла до школы и пошла в первый класс, и отучилась уже несколько дней, погожих сентябрьских, и в твоём портфельчике лежат необходимые школьные принадлежности, и ты предвкушаешь, как придя домой, разместишься в кабинете за письменным столом, положишь перед собой тетрадку – сегодня велено исписать целый лист косыми палочками перьевой ручкой аккуратно, чтобы не допустить кляксу, обмакивая её в чернильницу. И вдруг понимаешь, что ничего этого не будет, потому что во дворе стоит машина, гружёная всяким домашним скарбом, два незнакомых дядьки забрасывают в кузов последние тюки, несколько соседок с ребятишками в сторонке наблюдают за происходящим, а навстречу бежит домработница с криками: «Быстрей, Ляля, быстрей! садись к бабушке в кабину, я с грузчиками – к вещам, мать с сестрой и котом уже уехали. Да шевелись ты, не то отец подоспеет, скандал устроит!» И ты с портфельчиком в распахнутом пальтишке и в съехавшей с головы шёлковой маминой косынке второпях пытаешься залезть на высокую подножку, нога в туфельке на плоской подошве соскальзывает и её железный край больно бьёт по коленке, из глаз брызгают слёзы, а двор оглашается рёвом. В ту же секунду водитель подхватывает тебя под мышки и передаёт с рук на руки бабушке, захлопывает дверцу, сам садится рядом, и машина трогается с места…
Ещё больней было, когда я ударилась подбородком о канализационную трубу, соскользнув с высокого отвала глины в канаву, вырытую возле нашего дома пленными немцами. Я захлебнулась бы холодной жёлтой жижей, если бы один из них не вытащил меня и не отнёс домой под причитания не доглядевшей за дитём домработницы. И пока меня, дрожащую, орущую благим матом отмывали от грязи и крови в тазу на кухне, я краем глаза видела, как мой спаситель жадно уплетает из глубокой тарелки суп с плавающим в нём огромным, по моим понятиям, куском мяса. К счастью, косточки мои оказались целы.
Тогда я была совсем маленькая, мне было всего пять лет, а вот сейчас «Мы едем, едем, едем в далёкие края», но весёлую песенку про соседей, друзей и кота распевать во весь голос почему-то не хочется, правда, я больше не плачу, вытираю мокрое лицо концами косынки. Обласканная бабушкой, окончательно успокаиваюсь и смотрю в окошко. Едем мы не так уж и далеко: с одной окраины Москвы переезжаем на другую. Я знаю, что родители мои развелись, что мама вышла замуж во второй раз, что у нас со старшей сестрой теперь будет отчим. Но сестра, как говорят, может вскоре выйти замуж и устроить свою жизнь, «а вот Лялька… бедная Лялька!»
Сама я нисколько не чувствую себя бедной и несчастной, наоборот, будущая жизнь представляется мне интересной, а главное, свободной. Мне не надо будет больше слушаться папу, вспыльчивого и неуравновешенного, так говорят. Достаточно одной мамы, никогда ни на кого не повышающей голос, к тому же у неё появятся новые заботы месяца через два с рождением ребёночка, пока неизвестно – мальчика или девочки, я очень хочу, чтобы – мальчика. Домработница уже объявила, что съезжает от нас, не представляет себе, как это все мы, после отдельного жилья из нескольких комнат, будем ютиться в одной, и забирает кота. Это замечательно! – от его когтей у меня вечные царапины на руках и ногах. И как же здорово, что мы все теперь будем спать в одной комнате! Бабушка остаётся с нами, говорят, из-за меня – «жалко Ляльку», хотя могла бы жить с семьёй сына или другой дочери, да нет – меня она никогда не бросит, моя бабушка, самая необыкновенная бабушка на свете. Обо всём этом я думаю дорогой в машине, которая неожиданно останавливается перед одним из подъездов двухэтажного оштукатуренного, крашеного в жёлтый цвет дома, мало чем отличающегося от только что покинутого нами. Водитель открывает дверцу и я, забыв о недавней травме, спрыгиваю с подножки и вижу разорванный чулок, намокший от крови и присохший к моей коленке. Зато не больно. Взрослые разгружают мебель и всё остальное. И точно так же, как в старом дворе, за происходящим наблюдают соседи и местные ребятишки.
Про меня забыли, я чувствую себя одинокой, неуклюжей, боязно сдвинуться с места. Стою, прислонившись к широкому шершавому стволу дерева, хочется вжаться в него и стать невидимой, но при этом самой видеть всё и прежде всего детей, ведь они станут моими новыми друзьями. Неплохо бы познакомиться с девочкой, такой же как я, она аппетитно ест сливы, доставая их одну за другой из железной кружки. Сливы большие чёрные, наверное, сочные и сладкие, я облизываю пересохшие губы, она протягивает мне кружку: «На, ешь!» Положив в рот сразу две сливы, я так неловко выплёвываю обе косточки, что они прилипают к длинным концам моей косынки, да так и остаются висеть, что вызывает смех у двух карапузов рядом. От обиды и бессилия что-либо изменить, глаза мои наполняются слезами, но к нашей стайке стремительно подходит высокий военный в полковничьей папахе – отец девочки со сливами, – и гладит меня по голове.
И вот тут я впервые горько расплакалась, поняла, наконец, что мой папа, больше никогда не приласкает меня, не посадит к себе на колени, не скажет: «Умница ты, моя красавица, Хельга!» Моё настоящее имя – Ольга, которое сам для меня выбрал, – он произносил на немецкий манер. Маме это не нравилось, а бабушка говорила, что нашу Святую Равноапостольную Великую Княгиню Ольгу, в честь которой меня крестили, изначально звали Хельга. Возможно, во всём этом крылась какая-то давняя, неизвестная мне история. В обычной жизни для всех домашних я была – Ляля. Кое-кто из соседей, чтобы досадить маме, называл меня, бойкую девчонку с карими глазами и вьющимися тёмно-русыми волосами – «цыганка-Ляля», но я не обижалась, казалось лестным, что меня ставят рядом со знаменитой цыганской певицей – Лялей Чёрной. Мне нравились оба мои имени, но превыше – Ольга. Так я и назвалась новым своим друзьям.
Со следующего дня у меня началась другая жизнь, я привыкала к ней не то, чтобы мучительно, но болезненно. Труднее всего было смириться с тем, что я перестала быть центром внимания – все занялись своими делами, я чувствовала себя неприкаянной, но постепенно это прошло и я снова обрела присущую мне уверенность. Новая жизнь набирала обороты.
Родился братишка, я пошла в новую школу, стала студенткой сестра, мама – врач-хирург, после короткого декретного отпуска вернулась на работу в госпиталь, отчим по долгу службы часто выезжал в командировки во все концы Советского Союза, и мы всегда ждали его возвращения с большим чемоданом, набитым всякой всячиной. В его отсутствие приезжала гостить наша бывшая домработница, теперь – работница завода, получившая казённую жилплощадь. Время от времени появлялись в доме и сменяли друг друга няньки-помощницы, ими руководила бабушка, ей приходилось трудно, но я тогда этого не могла понять. Дом наш, несмотря на тесноту, привлекал к себе окружающих не только гостеприимством и дружелюбием, но некоторой бесшабашностью сиюминутного таборного существования – родственники, соседи, друзья по работе, по учёбе или по двору – кого не перебывает за день?!
Если мама возвращалась с работы не поздно, мы с бабушкой шли гулять по улочкам нашей Останкинской окраины, как раньше прогуливались по окрестностям Преображенки, и однажды встретили такую же пару – бабушку с внучкой. Познакомились. Оказалось, что девочку зовут – Ляля, и более того – она тоже – Ольга! Родители назвали дочь – Ляля, так и записали в свидетельстве о рождении, но в церкви этим именем Батюшка младенца крестить не стал, а предложил на выбор несколько других, и в их числе – Ольга.
Ещё мы узнали, что живут они здесь недавно – построились, переехав из другого города, что мы с Лялей – одногодки, только учимся в разных школах, что отец девочки – офицер в чине майора, а мама – медицинская сестра, и что в их семье произошло пополнение: месяц назад у Ляли появился младший братик. Мы распрощались возле их дома, частного одноэтажного за таким низеньким забором, что даже мне не составило бы труда открыть щеколду на внутренней стороне калитки. Именно это я и делала буквально со следующего дня много-много раз, получив приглашение приходить играть к Ляле. С первого взгляда я влюбилась в эту девочку – голубоглазую и светловолосую с открытым, ничем не примечательным личиком, но подсвеченным какой-то внутренней улыбкой, и отсвет этой улыбки падал на окружающих. Что-то подобное высказала моя бабушка, обладающая сильной интуицией, она как бы благословила нашу дружбу.
В доме Ляли мне нравилось всё – уклад, немного похожий на тот, которого я сама не так давно лишилась, приветливые, всегда ровные отношения между членами семьи, уютная мама, не разрывающаяся между детьми и работой, и конечно – папа, большой, добрый, всегда готовый принять участие в наших с Лялей играх. Как-то, в праздничный день, наверное, он вышел на улицу в парадном кителе с орденами и медалями, и тогда мне показалось, что это мой папа. Правда, у моего отца – лётчика-испытателя, парадным был белый китель тоже со всеми наградами и знаками отличия, на прогулках он всегда крепко держал меня за руку, и я гордо вышагивала рядом, но так было раньше. Теперь чужой папа держал за руку свою дочку, а мне оставалось только любоваться этой замечательной парой. Я и любовалась, но при этом завидовала. Да, завидовала моей любимой подружке Ляле, у неё было то, чего у меня не было. Знала, что завидовать – плохо, но ничего не могла с собой поделать.
Детское сердце открыто для любви и закрыто для ненависти, но в нём может поселиться зависть, и тогда оно разрывается от боли. Ляля ни о чём не догадывалась, а я старалась изо всех сил подавлять в себе это недостойное чувство, стала реже бывать у неё и чаще вызывала к себе поиграть с нашими дворовыми ребятами в «штандор», «казаки-разбойники» или в «разрывные цепи».
Потом наступило лето, и всё подрастающее поколение нашей большой родни, сопровождаемое бабками-няньками, вывезли в Подмосковье на очередную съёмную дачу, где была своя, не похожая на городскую, дачная жизнь, продолжающаяся до сентября. А когда начался новый учебный год, и я уже подумывала наведаться к Ляле, к нам пришла её бабушка и сообщила, что сын получил назначение в военный гарнизон, расположенный на территории Германской Демократической Республики, и молодые с детьми отбыли туда на пять лет, но следующее лето, Бог даст, Ляля проведёт с ней, и вот уж тогда обе Ляли-Ольги наговорятся, нагуляются и наиграются… Значит, придётся ждать целый год, чтобы встретиться…
У нас в семье произошли изменения – сестра, как и предполагали, вышла замуж и переехала к мужу, живая очередь, состоящая из временных нянек, иссякла – брат подрос, его определили в младшую группу детского садика, с хозяйством справлялась бабушка, я – всегда на подхвате. Ушла излишняя суета, но в доме по-прежнему скучать не приходилось, кто-нибудь да гостил с утра до вечера, а там и с вечера до утра. Я занялась танцами и всерьёз подумывала о поступлении в балетную школу при Большом театре, а пока отплясывала «Чешскую польку» в составе детского школьного ансамбля на сценах заводских клубов и Домов культуры нашего района, куда нас привозили на специальном автобусе вместе с настоящими артистами. Всё больше я получала положительных эмоций от той жизни, которая у меня была в настоящий момент в середине пятидесятых годов 20-го века. Сожалеть о старом не было времени, а задумываться о будущем я ещё не умела.
Будущее моё сводилось к предстоящей встрече с Лялей, и я, после майских праздников отправилась в знакомый, почти родной дом. Ничего не изменилось – та же калитка, та же щеколда, посыпанная песком дорожка, ведущая к ступенькам крылечка, крашеная белилами дверь. Меня вдруг охватило волнение. Постучать или потянуть за ручку? Я выбрала второе. Внутри было темно, тихо и жутко. Возникло желание убежать, но всё же я заставила себя пойти на свет, проникающий из полуоткрытой двери комнаты. За столом на стуле, подперев голову руками, спиной ко мне сидела бабушка. Не изменив позы, она спросила: «Кто здесь?» Неожиданно громко для себя, я сказала: «Это я, Ляля!». Бабушка вздрогнула, резко поднялась и сделала шаг навстречу: «Здравствуй, Лялечка! Как ты выросла. Спасибо, что зашла… Тебе не надо приходить сюда больше, наша Ляля умерла».
У м е р л а ?... Едва слышно выдохнула я и бросилась вон из дома.
Весь остаток дня я рыдала. У меня опухло лицо и шея, пропал голос, я не могла повернуть голову. Бабушка была в отчаянии, видя меня в таком состоянии, мама дала успокоительное и обернула шею компрессом, за ночь всё вернулось в норму и на следующее утро я пошла в школу. Позднее стали известны некоторые обстоятельства смерти Ляли. Она погибла от пули бывшего немецкого солдата, просто за то, что была дочерью советского военнослужащего. Трагедия произошла в саду дома, предоставленного семье для проживания.
Долго я испытывала чувство вины за случившееся. Как могла я завидовать этой девочке, которой так мало было отмерено в жизни?! Позже чувство вины сменило жгучее чувство стыда, а ещё позднее пришло глубокое осознание того, что каждый проживает свою жизнь и никому нельзя словом или делом, или помыслом затрагивать чужую, какие бы испытания не выпадали на его долю.
Ольга Харламова
(фото автора)
