(Главы из повести)
Глава 19. Офицеры
Стало известно – весной полк будет участвовать в стрельбах на полигоне Сары-Шаган, что в Казахстане. Это было серьёзным и самым главным в мирное время испытанием на боевую выучку.
Мы сразу ощутили изменившийся ритм жизни полка. Высшее начальство, офицеры, прапорщики стали более озабоченными и деловыми. Командир и другие офицеры часто засиживались допоздна в штабе. Формировали большую команду, на которую легла большая ответственность – представлять полк на стрельбах. Понятно, что боевое дежурство по защите входящих в зону нашей ответственности объектов полк будет продолжать в обычном круглосуточном режиме. А те, кого отправляли на полигон, сейчас под контролем лучших специалистов штудировали теорию и закрепляли практические навыки. Из нашего штабного отделения в команду попал только я. Очевидно, сделано это было с целью расположить к нам начальство полигона – в обмен на обновление и изготовление там новой наглядной агитации.
Конечно, я был огорчён тем, что ни Олег, ни Андрей, ни Коля с Толяном не поедут на стрельбы. Но успокаивало то, что мы оказались вместе с Рашидом Хамзиным, да ещё несколькими знакомыми мне хорошими и надёжными товарищами.
А пока армейская жизнь шла своим чередом.
Если позволяло время, я заходил после завтрака к хлеборезу Ширину – почаёвничать. Он усаживался напротив меня, заботливо следил, как я ем хлеб с маслом, запиваю чаем. Всегда был спокоен. Лишь один раз ужасно рассердился. Мы говорили об Азербайджане и я, к слову, выразил восхищение Муслимом Магомаевым. Сказал:
– Ширин, ваш Магомаев – лучший певец не только Азербайджана, но и всего Советского Союза. Вчера я получил письмо от московского товарища, он попал на концерт Магомаева и пишет, что чуть концы не отдал в давке.
Мне, действительно, написал об этом Эм.
На Ширина мои слова произвели совершенно неожиданный эффект. Вместо того чтобы возрадоваться за великого земляка и возгордиться им, он буквально взорвался, вскочил и закричал:
– Не скажи так больше!
Увидав, как я удивлённо вытаращил на него глаза, горячо дыша, произнёс:
– Запомни, Юрий: самый лучший певец Азербайджана Рашид Бейбутов! Не говори мне больше – Магомаев.
Я понял, что спор в данном случае совершенно неуместен, и примирительно пропел, подражая Бейбутову:
– Я встретил девушку – полумесяцем бровь…
Ширин растаял от удовольствия и предложил:
– Юрий, масла тебе ещё принести?
Встретив в тот же день каптёра Рафаэла – тоже азербайджанца, интеллигентного парня – я спросил его:
– Слушай, кого у вас в Азербайджане больше уважают – Магомаева или Бейбутова?
– Э-э-э! – воскликнул Рафаэл, и воздел руку к небу: – Уважают, очень сильно уважают талант и того, и другого, но любят больше Бейбутова…
В части появился чудик – старший лейтенант Каретов. На мою беду его назначили заместителем капитана Седова – командира арт-мастерских, к которым я был приписан. Каретов так рьяно взялся за исполнение своих обязанностей, что во все стороны полетели щепки.
Однажды днём из арт-мастерских прибежал запыхавшийся солдат:
– Тебя Каретов зовёт.
– Передай ему, что зайду – как освобожусь, у меня срочная работа. Видишь? – показал я на очередной планшет, сделать который как можно скорее мне поручил Крутич.
– Он сказал, чтобы без тебя я не возвращался.
Я пожалел солдата и пошёл с ним, рассчитывая, что быстро вернусь.
Каретов встретил сурово, даже зло:
– Вы почему отсутствуете на своём служебном месте?
– Так вы же вызвали, пришлось оставить работу и служебное место, – удивился я.
– А какая ваша работа?
– Работа полкового художника.
– Ну, малевать вы можете сколько вам угодно вне рабочего времени, а сейчас отправляйтесь в мастерские ремонтировать технику!
Я сначала опешил, потом сообразил, что, видимо, Каретова не поставили в известность о том, что в арт-мастерских я числюсь только формально. Стал объяснять, но он не «врубался», настаивал, чтобы я немедленно шёл в мастерские, а по окончании рабочего дня «занимался своей мазнёй». Я разозлился, вышел, спросил ребят, где телефон. Позвонил Крутичу, ошарашил его:
– Товарищ капитан, ваше задание к назначенному времени выполнить не смогу.
– Почему?! – изумился Крутич, так как я никогда его не подводил.
– Потому что меня оторвал от работы старший лейтенант Каретов и требует, чтобы я до пяти часов работал в арт-мастерских.
– Он что – охренел?! – выругался капитан. – Жди. Сейчас приду.
Через несколько минут Крутич вдалбливал Каретову – что к чему. Тот тупо смотрел на капитана и, как мне показалось, так ничего и не понял. В конце концов, побагровев, выпалил:
– Подчиняюсь произволу.
Крутич посмотрел на него, как на сумасшедшего, с досадой плюнул, и мы ушли.
– Если ещё что-нибудь выкинет Каретов, сразу звони мне или подполковнику, – напутствовал капитан, имея в виду Николая Никифоровича.
Я думал, что история закончена. Но не тут-то было!
Как-то Каретов, будучи впервые назначенным дежурным по части, вызвал меня. Дело было после ужина. Я пришёл в штаб. Старлей указал мне на стул, положил передо мной чистый лист бумаги, ручку и, расхаживая за моей спиной, стал в приказном тоне диктовать:
– Пишите: я, рядовой такой-то, обязуюсь не использовать для приёма внутрь с целью приведения себя в состояние опьянения и дурмана такие материалы, как тушь, гуашь, краски и другие, к которым у меня имеется свободный доступ для выполнения порученных мне заданий. Написали?
– Никак нет, товарищ старший лейтенант, – поднялся я, – мне приказано согласовывать все действия, к которым вы меня понуждаете, с моим вышестоящим начальством.
– А я не твой начальник? – переходя на «ты», придвинулся ко мне Каретов.
– Только формально, а фактически нет, как вам объяснял капитан Крутич.
– Ну что, на гауптвахту тебя отправить за отказ выполнять приказ дежурного по части? – старлей явно наслаждался своей властью.
– Отправляйте, если в круг обязанностей дежурного по части входит брать с солдата какие-то странные расписки, а солдат отказывается это выполнять.
Каретов тупо уставился на меня, потом процедил сквозь зубы, снова переходя на «вы»:
– Идите. Подумаю.
На следующее утро старлей получил грандиозный нагоняй, о чём я смог судить по тому, что больше он ко мне ни разу не обращался, а при встрече старался обойти стороной.
Надо сказать, что Каретов был перезревшим старлеем. Видимо, за неуместное служебное рвение присвоение очередного звания ему придерживали, опасались – как бы дров не наломал. Каретов страшно переживал по этому поводу, и однажды часть облетела сенсационная новость – старлей направил написанный им собственноручно проект приказа… министра обороны СССР о присвоении старшему лейтенанту Каретову очередного звания «капитан» самому министру маршалу Гречко! И смех и слёзы! Думаю, послание до министра не дошло, а было изучено соответствующими службами. Но финал оказался неожиданным.
Однажды на утреннем построении, на плацу, начальник штаба полка действительно зачитал приказ министра обороны о присвоении Каретову звания капитана. Одуревший от счастья Каретов вытянулся в струну и строевым шагом, не уступающим своей отточенностью караульным у ленинского мавзолея, вышел из строя, а когда командир полка вручил страдальцу капитанские погоны, тот с непередаваемым пафосом, едва не рыдая, выкрикнул: «Служу Советскому Союзу!» Я даже стал переживать – как бы новоявленный капитан не грохнулся от избытка чувств на асфальт плаца. Очевидно, в верхах посмеялись над чудаком, но сжалились над ним. Вскоре Каретова перевели в один из наших дивизионов. У нас этому были рады, в дивизионе – вряд ли…
Вообще-то, в подавляющем большинстве у нас были адекватные офицеры. Любили подтрунивать и друг над другом, и над солдатами. Как-то я зашёл в строевую часть перекинуться парой слов с Андреем и стал свидетелем такой картины.
Я стоял у барьера, по другую сторону которого сидел Андрей, и перешёптывался с товарищем. В глубине комнаты над заваленным бумагами столом сосредоточенно трудился начальник строевой части непосредственный Андрюхин руководитель капитан Петров.
Это был очень занятный человек – тем, что почти никогда и ни в чём не шёл на уступки, а также своей целеустремлённостью, граничащей с фанатизмом. Для достижения намеченной цели капитан не жалел ничего и никого – в том числе самого себя. Ходила легенда о том, как он – поджарый и необычайно выносливый, прирождённый стайер и неизменный победитель всех полковых соревнований по кроссу – брал реванш у солдата-новобранца, который, как потом узнали, оказался мастером спорта по лёгкой атлетике. Солдат, когда я впервые его увидел, напомнил мне моего московского товарища ходока Колю Дощенко.
Второго места для Петрова не существовало – он всегда должен был быть первым!
В части проходил кросс. Бежали офицеры. Солдат-новобранец попросился поучаствовать. Ему разрешили, и он неожиданно для всех выиграл кросс. Уязвлённый Петров настоял на реванше, считая случившееся досадным недоразумением. Усиленно тренировался и к старту подошёл в отличной форме.
В забеге участвовало человек десять. Стартовали и финишировали на территории части, остальная дистанция проходила по близлежащей пересечённой местности. Капитан сразу же вырвался вперёд, задав высокий темп. Всё время бежал на пределе сил. Новобранец, опытный спортсмен, более расчётливо распределил свои силы и не форсировал события.
Пробежав две трети дистанции, он стал постепенно догонять Петрова. Тому бы сбросить темп, пробежать некоторое время наравне с соперником, чтобы хотя бы чуток передохнуть, подождать, когда откроется второе дыхание, и постараться ударно финишировать. Но капитан поставил перед собой сверхзадачу – сохранить отрыв любой ценой, не позволить сопернику даже на мгновение приблизиться к нему, победить безоговорочно! Увидев, что новобранец достаёт его, Петров, собрав в кулак всю свою волю и остаток сил, продолжал бежать на пределе, но отрыв неуклонно сокращался.
Страшное перенапряжение сыграло с капитаном злую шутку. Как потом рассказал доктор, Петров почти лишился сознания, продолжал бег на автопилоте, потерял ориентацию в пространстве. До финиша оставалось метров двести. Соперник дышал капитану в затылок, чувствовалось, что для финишного рывка и победы сил у солдата было более чем достаточно. На территорию части оба ворвались практически одновременно.
И тут Петров вдруг кинулся в сторону, побежал по ведущей к автороте асфальтовой дороге, которую перегораживал металлический красно-белый шлагбаум. Подбегая к нему, капитан победно вскинул руки, со всего маху врезался в железную трубу и упал без чувств. Новобранец финишировал в одиночестве, сорвав грудью красно-белую финишную ленточку.
По рассказу Петрова, последнее, что он запомнил – вбежал на территорию части, помутившимся взглядом еле различил красно-белую финишную ленточку, за которую принял шлагбаум, из последних сил рванулся к ней, ударился обо что-то, потерял сознание. Доктор удостоверил – так, действительно, могло случиться.
Учитывая нестандартную ситуацию, решили присудить первое место обоим соперникам. За мужество и волю к победе Петров это заслужил. Новобранец был не против такого соломонова решения.
Также целеустремлённо, до самоотречения, капитан относился к работе…
Мы с Андреем потихоньку разговаривали, когда в комнату вошёл начальник продовольственной части майор Корнев – пожилой мужчина с доброжелательным лицом. Казалось, он по ошибке облачился в военную форму – так неказисто она на нём сидела. Он поздоровался с нами, посмотрел на Петрова, который и ухом не повёл, сосредоточившись на бумагах. Корнев ухмыльнулся, подмигнул нам с Андреем, поднял трубку стоявшего на приставном столике около двери телефона, набрал номер. Через мгновение на столе Петрова раздался звонок. Не отрывая взгляда от бумаг, тот поднял трубку:
– Слушаю, капитан Петров.
Корнев стоял прямо напротив капитана и на виду у него держал трубку около уха.
– Это майор Корнев.
Петров, подняв голову и устремив невидящий взгляд на майора, произнёс:
– Слушаю, товарищ майор.
Тот, вонзив смеющиеся глаза в капитана, серьёзно спросил:
– Петров, ты сейчас сильно занят?
– А что?
– Да хотел позвать тебя на помощь, бочку с малосольными огурцами закатить в погреб.
– Сейчас я занят, – продолжая глядеть на Корнева и по-прежнему не видя его, отрешённо отвечал Петров. – Если тебе надо срочно, могу писаря минут на двадцать отправить.
– Нее, писаря не надо, – покачал головой Корнев. – Требуется ещё провести испытание огурцов. Тяпнем с тобой по грамм двести и закусим малосольными. Оценим эффективность. Как, тебе, капитан, моё предложение? Или мне подготовить приказ комполка, чтобы тебя прислали ко мне на подмогу? Решай…
Мы с Андреем переводили взгляд с одного офицера на другого, наблюдая эту феерическую фантасмагорию. Корнев еле сдерживался от смеха. Петров, наконец, словно просыпаясь, стал с удивлением переводить взгляд с говорившего перед ним майора на телефонную трубку, из которой синхронно раздавалась та же самая речь того же майора. Наверное, это был первый в Советском Союзе сеанс видеотелефонной связи. Наконец, осознав происходящее, капитан схватил лежащий на тумбочке надкусанный огурец и в сердцах запустил в майора. Тот заржал во всю глотку и, ретируясь из кабинета, шутливо предупредил:
– Капитан, больше не выделю тебе огурчиков на закуску, разбазариваешь народное добро!
Нам с Андреем розыгрыш Корнева понравился. Правда, под суровым взглядом капитана я тоже поспешил уйти. Справедливости ради скажу, что Петров был непьющим, поскольку изматывающими тренировками уже нажил себе язву…
Запомнил я ироничную шутку начальника автохозяйства майора Глебова. Как-то в солнечный жаркий денёк сержант Ратушный – парень с западной Украины – занимался ремонтом тягача. Ворота в боксе были распахнуты настежь. Из-под машины, под которой был разостлан брезент, торчали подозрительно неподвижные ноги Ратушного, рядом валялись гаечные ключи, какие-то детали. Перед воротами стоял, широко расставив ноги и покачиваясь с пятки на носок, майор.
Я увидел эту картину, шагая рядом с капитаном Седовым в арт-мастерские, чтобы получить свои ежемесячные солдатские три рубля 80 копеек. Заметив нас, Глебов кивнул в сторону Ратушного:
– Спит небось боец. Командира не замечает.
Решил проверить свою догадку и зычно крикнул:
– Ратушный, ко мне!
Ноги даже не дрогнули.
– Ну, что я говорил, – повернулся к нам майор и рявкнул ещё громче: – Ратушный, ко мне!
Ноги под машиной дёрнулись, раздался глухой стук (видимо, головой о днище машины), страдальческий стон и, наконец, появилась вымазанная солидолом черноглазая пухлая плутоватая физиономия бойца.
– Что, Ратушный, спишь или размечтался, как придут американцы, и ты им тут же сдашься? – провидчески произнёс майор.
– Никак нет, – наконец-то встал на ноги сержант и, видно, ещё не отойдя от сна, неожиданно приложил руку к скособоченной пилотке и заорал:
– Служу Советскому Союзу!
– Знаю, кому и как ты служишь, самогонку жрёшь, да салом закусываешь. Да ещё за бабами бегаешь.
– Никак нет, товарищ майор! – снова заорал Ратушный.
– Что – никак нет. Девки тебе, что ли, не нравятся? – ухмыльнулся Глебов.
– Никак нет!.. То есть – так точно!.. – растерялся сержант.
– Ладно, занимайся делом. К концу недели чтоб машина была на ходу! Понял? Действуй.
– Есть, товарищ майор! – подтянул брюхо, заметное даже под широким комбинезоном, Ратушный и сноровисто залез под машину.
– Боец, – иронично усмехнувшись, мотнул головой Глебов и повернулся к капитану Седову: – У меня отец в сорок пятом встречался с американцами в Германии, рассказывал про их «второй фронт». Союзнички были ещё те! Мастера жрать виски, вкусно поесть, да шататься по борделям, чем воевать. Для немцев они были своими, вот те и начали сдаваться им без боя, когда наши подпёрли Гитлера под Берлином. А так бы мы до самого Ла-Манша дошли. Тогда и западенцы-бандеровцы рванули к американцам. Родственные души, едят их мухи! Смотрю на Ратушного – вроде из простых парень, а всё туда же норовит. У него присказка есть любимая. Сейчас услышите.
Глебов снова повернулся к боксу и весело скомандовал:
– Ратушный, ко мне!
Сержант проворно выполз из-под машины и вытянулся:
– Слушаю, товарищ майор!
– Как ты любишь говорить про цибулю?
Ратушный покосился на нас с капитаном Седовым и выпалил:
– Хлиб, цибуля – ерунда. Мясо, сало – о це да!
– А ещё самогонка и бабы. Верно? – покачивался с пятки на носок Глебов.
– Так точно! – уверенно прокричал Ратушный.
– Ну вот, подтверждает, – усмехнулся майор.
Глава 21. В пустыне Бетпак-Дала
Заместитель комполка по технической части подполковник Казбич крутился как белка в колесе, не вылазил из своего Уазика, колесил по подведомственной полку территории, выезжал в дивизионы, проверял технику, подготовку к отправке на полигон, подбор ракетчиков.
Майор Корнев уже не ходил, как он привык – вальяжно, не спеша, выпятив округлый внушительный живот, а проявил неожиданную прыть, часто переходил на трусцу, нещадно гонял бойцов, которые участвовали в комплектовании продовольственных и прочих запасов.
Допоздна засиживался капитан Петров, а вместе с ним и Андрей.
Я, по указанию Крутича, который тоже был откомандирован на полигон, прикинув возможный объём и характер работы, составил список необходимых материалов и «орудий труда», каких могло не оказаться на месте.
– Пиши всё-всё, что может понадобиться. Лучше пусть окажется лишним, чем чего-то не хватит в решающий момент, – назидательно внушал мне по нескольку раз на день капитан.
Формировали железнодорожный эшелон – из части потянулись машины с разными грузами. Сопровождавшие их бойцы рассказывали, как дивизионные и наши ребята закрепляли на платформах технику, фиксируя упорами и растяжками, как загружали крытые вагоны.
И вот – день отправки. Прощаемся с остающимися в части товарищами, залезаем в грузовики, едем к железной дороге. Состав уже наготове. Солдаты занимают плацкартные вагоны, офицеры – купейные.
Сиплый протяжный гудок… Поезд трогается…
Сидя у окошка и любуясь проплывающими пейзажами, я невольно вспомнил, как прошлой весной нас везли точно так же железной дорогой в часть. Не прошло и года, а как всё изменилось в жизни – и моей, и моих армейских товарищей! Теперь мы настоящие бойцы, большая организованная и сплочённая семья. Конечно, не без уродов. Но не они правят бал. А на полигон вообще отправили лучших, шпаны, поклоняющейся дедовщине, среди нас нет.
Обстановка в вагонах была такая беззаботная и весёлая, словно мы ехали отдыхать к морю. Ни казармы тебе, ни построений, ни подъёма-отбоя. Единственно, дежурили по графику, охраняя состав, на платформах круглосуточно несли караул бойцы. А в вагонах бодряще гремели котелки и кружки, когда наши кашевары выдавали очередной завтрак, обед, ужин, парни рассказывали весёлые байки, травили анекдоты, играли в шахматы, шашки, нарды – у кого к чему душа лежала. Я научил ребят древней китайской игре Го.
Сам я освоил её, когда был студентом. Наш студенческий строительный отряд «Прометей» тем летом работал в посёлке Де-Кастри на Татарском проливе. В заливе Чихачёва на рейде постоянно торчали японские лесовозы. По вечерам от них отчаливали катерки с иностранными моряками, которые отдыхали в посёлке в специально организованном для них интерклубе. Как-то японцы пригласили в гости студентов, то есть нас. Там-то с помощью пожилого переводчика Сергея Александровича я познакомился с токийцем Фунифом Такахаси и освоил игру Го, для которой требовалась доска в клетку и фишки-камушки чёрного и белого цветов. Японцы, почему-то, называли эту игру Фи Ши Го. Для игры вполне подходили обычная шахматная доска и шашки, которые у нас в вагонах, конечно, были.
Когда случалась длительная остановка, мы высыпали из вагонов на воздух. Разминаясь, резвились как дети. На одной из таких остановок, уже на казахской земле, к нам подошёл сильно озабоченный чем-то Николай Никифорович, подозвал меня, Рашида Хамзина и ещё одного бойца, отвёл в сторону.
– Вы – надёжные ребята, у меня к вам задание государственной важности, – интригующе начал Николай Никифорович. Мы впились в него глазами, недоумевая, что может быть столь важным здесь, в скудной безлюдной степи. Замкомполка продолжил:
– Сейчас я покажу вам офицера. Вы его аккуратно, спокойно отведёте в вагон и уложите спать.
Что за ерунда, подумал я. По недоуменным взглядам товарищей понял, что и они примерно так же думают. Но приказ – есть приказ. Мы пошли за Николаем Никифоровичем и на одном из путей увидели такую картину. В промежутке между двумя составами пьяно покачивался майор Корнев – без портупеи, с криво сбитой на затылок фуражкой, расстёгнутым кителем. Время от времени он нечленораздельно, плачущим голосом, что-то возмущённо выкрикивал. Вслушавшись, уловили, что майор костерит всё и вся за то, что его оторвали от семьи, везут чёрт знает куда, а там, дома, малолетний сынишка животиком мучается.
– Давно не нюхал пороха, закис в тылу, вот и загрустил, – сочувственно произнёс Николай Никифорович. – Ну, всё, давайте, ребята, за дело. Только очень аккуратно.
Мы подошли к майору, осторожно подхватили его под руки и повели к указанному вагону. Что-то говорили ему, он успокоился, затих. В купе помогли ему раздеться, уложили на нижнюю полку. На столике стояла почти пустая бутылка водки, открытые консервы, ещё какая-то закуска. Слегка протрезвев, майор потихоньку заплакал, попросил нас ни уходить, ни оставлять его одного, что-то жалобно бормотал и, наконец, заснул.
Раздался гудок, мы поспешили в свой плацкартный вагон, навстречу возвращались в купе офицеры. «Да, – подумал я, – капитану Петрову сейчас было бы очень интересно взглянуть на майора Корнева». А ещё – пожалел майора, вспомнив, как он крутился, готовясь к отправке эшелона на полигон, а дома в это время страдал сынишка. Офицерская доля порой не легче солдатской.
Наконец, прибыв на станцию Сары-Шаган, мы увидели озеро Балхаш. К северо-востоку отсюда озеро было стиснуто берегами, и полуостров Сарыесик разделял Балхаш на две части – с пресной и солёной водой. Интересная причуда природы!
Мы сидели на сваленных около железнодорожного пути брёвнах, грелись под лучами весеннего солнца, разглядывали посёлок, резвящихся неподалёку и с любопытством глазеющих на наш состав и на нас черноволосых, смуглолицых, в заношенной одежде казахских мальчишек. Кто-то из бойцов раздобыл местные сигареты «Джейран» и угостил нас. Как я ни пытался раскурить сигарету, она тут же затухала. Даже голова закружилась от бесплодных усилий. Непонятно – в чём дело? Решил размять сигарету и ощутил под пальцами что-то вроде стержня. Разорвал бумагу, там вместо табака находился зеленоватый твёрдый древесный кусок, видимо, от табачного куста. Больше сигареты «Джейран», компрометирующие своим названием водящуюся в этих краях небольшую антилопу, мы не покупали. Зато от другого собрата этой антилопы – сайгака у меня остались прекрасные впечатления. Но об этом позже.
Название конечной станции следования нашего эшелона – Сары-Шаган по-казахски означает «золотой залив». Залив с голубой водной гладью мы увидели, а золото даже отдалённо не напоминали окружавшие его бурые прибрежные камни и слегка холмистая пепельно-глинистая с хаотично раскиданными тощими травянистыми клочками местность. Может быть, когда в воде залива отражается взбирающееся в зенит солнце, он выглядит золотым? Но эту картину мы не увидели – по прибытии почти сразу погрузились в грузовики и отправились на полигон.
От идущих впереди машин тянулись огромные шлейфы пыли. Когда приехали в наш временный приют, чёрные погоны превратились в серые, пыльная пудра покрывала лица, скрипела на зубах, ощущалась в глазах, першило в носу.
Расположились в длинной барачного типа казарме с двуярусными кроватями. Спали под одеялами и шинелями, потому что днём весеннее солнце даже припекало, а после заката резко холодало, утром на дощатых постройках виднелась перхоть инея.
С утра до вечера казарма пустовала, после завтрака все расходились по своим рабочим местам – ребята на позиции, я в красный уголок административного корпуса. Моей работой было оформление планшетов, которые развешивали повсюду. В основном, это были тексты из воинского устава, приказов, инструкций и т.д. Скучновато.
– Надолго мы здесь? – спросил я Крутича.
– Как отстреляемся. Если удачно, то быстро отправимся назад, если нет – можем застрять, будем ждать, когда снова поставят нас.
– А когда наш полк будет стрелять?
– Шут его знает, мы ведь здесь не одни, да и в секрете всё держат, максимально приближают ситуацию к боевым условиям. Так что не угадаешь. Вон одни с соседнего округа уже две недели парятся, а их всё не допускают к стрельбе.
Сары-Шаган – знаменитый полигон, при этом считается одним из самых засекреченных мест на планете. Оно и понятно: здесь в начале шестидесятых годов на высоте в десятки километров взрывали ядерные заряды, испытывают новые образцы ракет, лазерное оружие, проводят максимально приближённые к боевой обстановке стрельбы, на которые мы и прибыли. Место для испытаний и стрельбы идеальное – практически круглогодично безоблачное небо, раскинувшаяся на сотни километров тоскливая пустыня Бетпак-Дала, что по-казахски означат «голодная степь». Кому голодная, а кому – ничего. Наш главный повар прапорщик Токмаков рассказал мне, как офицеры охотились ночью на сайгаков:
– Глупое животное: попадёт в свет фар и цепенеет – вместо того, чтобы сразу убежать. Глаза зелёным светятся. Пока соображает что к чему, его и укладывают. Я с офицерами ночью на «Уазах» по солончакам прогнал, несколько сайгаков завалили. Дорог, естественно, никаких, голая пустыня. Одна машина провалилась, на днище села, вытащили…
Мне самому захотелось поближе посмотреть на эту своеобразную местность. Как-то, улучив момент, когда было спокойно и никто меня не должен был дёрнуть, пошёл ненадолго в пустыню. Перевалил через один холм, другой, третий, четвёртый…, оглянулся и – не увидел ничего кроме однообразных, куда ни взгляни, уходящих в бесконечную даль возвышенностей, покрытых песчаной рябью и редкой щетиной скудной травянистой растительности. Я встревожился. Вроде не очень далеко отошёл от нашего жилища, а даже дымка или антенны не видно. Решил вернуться по своим следам, но они оборвались там, где вместо песка был твёрдый спёкшийся грунт. Выручила дальневосточная привычка: когда ходил в тайгу, всегда запоминал положение солнца и определял по нему нужное мне направление. Так поступил и сейчас. С надеждой переваливал через очередной холм и – разочаровывался, вокруг была всё та же однообразная картина. Я не отступал, упрямо шёл в одном и том же направлении, ориентируясь по солнцу. Наверное, перевалил через добрый десяток холмов, когда наконец-то с облегчением вздохнул – увидел знакомые крыши!
О своём приключении не стал никому рассказывать. Однажды тёплым днём решил повторить вылазку. И не зря. То, что я увидел, поразило воображение: когда я перевалил через очередной холм, скудная пустыня, как по мановению волшебника, превратилась в бескрайний красивейший ковёр! Это цвели дикие тюльпаны, тысячи и тысячи алых тюльпанов! Даже набредя на такыр – засолённую потрескавшуюся глинистую почву, я увидел море цветов – увенчанные алыми коронами стебли тянулись из глубоких, избороздивших всю землю трещин! Я загорелся идеей – привезти эти дикие и прекрасные цветы в часть и там высадить их на клумбы.
Ошеломлённый этой неожиданной в унылой пустыне красотой, я, сам того не замечая, преодолевал один холм за другим, с трепетом предвкушая – что откроется взору за следующей возвышенностью. Ожидания не обманывали – тюльпаны алели всюду! Не знаю, сколько бы я ещё прошагал, если бы неожиданно не уловил боковым зрением едва заметное движение в нескольких десятках метров справа. Повернув голову, я с минуту ощупывал взглядом то место, пока не заметил, как из почти незаметной ложбинки в меня вонзились два неподвижно застывших зрачка! Я замер, всё отчётливее различая очертания вытянутой морды с большими клиньями ушей, тощее туловище, покрытые песчано-серой сливающейся со скудной палитрой пустыни шерстью. У зверя, видимо, было ощущение, что я не заметил его, он напряжённо замер, не выдавая себя ни единым движением.
Шакал, подумал я, но сразу отверг это предположение. Не слышал, чтобы в этой знойной днём и морозной по ночам пустыне встречали шакалов. Потом понял, почему пришёл на ум этот зверь. Наш повар прапорщик Токмаков рассказывал, что накануне заметил около ямы с пищевыми отходами поджарого, мелкого по сравнению с нашими лесными зверями пустынного волка. «Как шакал», вспомнил я слова Токмакова, которые сейчас и сбили меня с толку. Нет, это, несомненно, волк! Вот он, притаился – безжалостный охотник за сайгаками, джейранами и другой живностью пустыни.
Я, не сдвигаясь с места, медленно расстегнул ремень, намотал конец на правую ладонь и сжал её в кулак – так, чтобы в случае чего свисавшая бляха могла послужить холодным оружием, и черепашьими шагами начал отступать. Как таёжник, знал – ни в коем случае нельзя поворачиваться к хищнику спиной и делать резкие движения. Только если твёрдо уверен, что нападения не избежать, нужно, опережая зверя, поднять как можно больший шум и даже броситься в атаку первым, что, обычно, заставляет его ретироваться.
Не выпуская из поля зрения волка, я перевалил через холм и только тогда ускорил шаг. Постоянно оглядываясь, поднялся на следующий холм и увидел, как хищник появился и замер на преодолённой мной минуту назад возвышенности. Изящный в своей худобе, с длинными жилистыми ногами, он ждал, когда я пойду дальше, лишь после этого соскальзывал во впадину. Так мы синхронно и двигались – я поднимался на очередной холм, оглядывался и на только что оставленной мной возвышенности появлялся зверь. Он отстал и исчез только тогда, когда я увидел крыши нашего городка. И только теперь меня настигла мысль, от которой я вздрогнул и ощутил, как на лбу выступил пот: чем бы могла закончиться эта встреча, если бы там оказалась волчья стая?! Слава богу, я встретил одинокого волка…
Всё-таки я не отступил от намерения привезти в часть тюльпаны и совершил ещё одну вылазку. Вооружился сапёрной лопаткой, пропитанным соляркой факелом, прихватил две коробки из плотного картона и пошёл в пустыню.
Добраться до луковицы цветка, не повредив её, было сложно – настолько глубоко в землю уходил стебель, а сухой грунт был твёрд как камень. Всё же я набрал тюльпанов и со всеми предосторожностями принёс их в казарму. Однополчане одобрили мою инициативу, Рашид даже пообещал найти хорошую песню о тюльпанах и включить её в репертуар «Звёздочки».
– Это будет не хуже «Альтаира»! – поддержал я Рашида и предложил: – Можем и сами написать – твоя музыка, мои стихи.
– А что, – задумался Рашид, – отстреляемся и попробуем.
Предстоящей стрельбой жили все.
Я заранее подготовил выпуск «Боевого листка». Это был стандартный отпечатанный Воениздатом бланк с изображением в верхнем левом углу обложки Дисциплинарного устава Вооружённых Сил Союза ССР и предупреждением «Из части не выносить», а также ленинским суровым напоминанием: «В армии необходима самая строгая дисциплина». Я затушевал бланк голубым цветом, символизирующим небесную стихию, нарисовал устремившийся в высоту реактивный самолёт без опознавательных знаков с вырывающейся из сопла огненной струёй. Над самолётом и под ним параллельно фюзеляжу написал крупными буквами: «ВОИН! Ты должен СБИТЬ эту мишень!» Оставалась только поставить дату, когда это свершится.
Время словно топталось на месте. Как-то мы с Крутичем стояли на крыльце (так, чтобы, не дай бог, не пропустить звонок находившегося на вахте телефонного аппарата) и до мурашек в глазах вглядывались в небо, вслушивались в малейший шум, доносящийся со стороны позиции. Сейчас мы могли только сопереживать, представляя, как на станции наведения ракет ребята прильнули к приборам, чтобы обнаружить и захватить цель, а другие замерли в ожидании команды на пуск ракеты.
Как это обычно бывает, ожидаемое произошло совершенно неожиданно. Сначала со стороны позиции громыхнуло, потом появились дымные клубы от порохового стартового ускорителя первой ступени, затем, когда включился маршевый жидкостный двигатель, след от набирающей высоту ракеты стал ровным и, по мере её удаления, постепенно истончался. Первоначально громоподобный, разрывающий воздушное пространство звук становился всё глуше и глуше. Крутич, поглядывая в небо, напряжённо следил за бегом секундной стрелки на наручных часах, и всё больше мрачнел. Время ползло, как черепаха, а заветного взрыва мы так и не слышали.
– Всё, – обречённо выдохнул капитан, – пошла на самоуничтожение.
Он имел в виду ракету, которая не поразила цель и теперь, как запрограммировано, должна была автоматически, через установленное время взорваться в воздухе. И, действительно, в неведомой небесной дали в подтверждение слов капитана раздался глухой хлопок. Раздавленные неудачей, мы побрели по коридору в сторону красного уголка.
– Да, – сокрушался капитан, – теперь будем ждать, когда нас снова поставят на стрельбу. А это дней десять, а то и недели две.
В этот момент зазвонил телефон. Офицер вернулся на вахту, поднял трубку и мрачно пробурчал:
– Капитан Крутич слушает.
Я так же мрачно смотрел на него и… вдруг остолбенел. Капитан каким-то утробным неестественным голосом то ли проревел, то ли простонал:
– Что-о-о-о-о?!
В следующее мгновение его лицо залил румянец и он закричал:
– Понял! Понял! Всё понял! Отбой!
Я уставился на Крутича, пытаясь разгадать причину его эмоций. А он в ответ уставился на меня, вытер раскрасневшееся лицо носовым платком и сиплым шёпотом выдохнул:
– Сбили…
Кажется, я испытал такой эмоциональный всплеск, что реально ощутил всю глубину выражения «кондрашка хватит». А ещё в тот момент почему-то вспомнил – как достали Пауэрса ракетой на двадцатикилометровой с лишним высоте и на предельной дальности поражения. Наверное, наши ребята сейчас повторили то же самое, поэтому так долго шла ракета до цели. А ещё вспомнил, что американский шпион пролетал четырнадцать лет назад неподалёку от места, где мы сейчас находимся, может, даже именно здесь, над нами, поскольку в его задачу входило заснять соседний с Сары-Шаганом полигон Байконур.
– Юра, быстрее пиши, – отдал команду пришедший в себя капитан.
Первый раз за время общения на службе он назвал меня по имени, а не «рядовой такой-то».
Буквально за одну минуту я вывел на «Боевом листке» красной тушью – «Цель поражена 29.03.74». Свершившееся стало моментом истины, квинтэссенцией не только нашего пребывания на полигоне, но и всей предшествующей службы в Березниках.
Капитан Крутич стремительно выхватил из-под плакатного пера листок и, на ходу дуя на ещё не высохшую тушь, как мальчишка помчался к казарме. Когда, спустя несколько минут, я тоже прибежал туда, моё произведение уже красовалось на самом видном месте. Находившиеся в тот момент поблизости однополчане столпились около стенда, взирали на листок, как на икону, и возбуждённо, радостно гудели. С восторгом мы ожидали наших молодцев-ракетчиков и оживлённо обсуждали – как скоро отправимся с полигона обратно в родную часть. Позже, перед самым отъездом, я снял «Боевой листок» со стенда и до сих пор храню его, как свою самую драгоценную воинскую реликвию.
Возвратившихся с позиции ребят мы встретили как настоящих героев. Собственно, они таковыми и были, если представить, что на месте поражённой мишени оказался бы какой-нибудь U-2.
От Рашида я узнал, почему так долго шла ракета к цели. Полигонные специалисты, следуя суворовскому завету «тяжело в учении, легко в бою», устраивали различные каверзы, чтобы максимально усложнить ракетчикам выполнение задания. Когда была обнаружена и захвачена цель, вдруг произошёл сбой в автономном электропитании, запуск ракеты оказался под угрозой. Цель уходила, счёт шёл буквально на секунды. Ребята не растерялись, оперативно прошлись по электрическим цепям от дизеля до крайних точек, быстро обнаружили причину – отсутствовал один из предохранителей. Дальше всё пошло в штатном режиме. Мишень уничтожили на предельной дальности. Комиссия высоко оценила боевую выучку ракетчиков нашего полка.
Уставшие, но страшно довольные, ребята снова и снова переживали произошедшее событие. Совершенно неожиданно нам представилась возможность отметить его на следующий день. А получилось это так.
(Продолжение следует)
Юрий Говердовский
