(Главы из повести)
Глава 12. Солдатская интеллигенция
Ещё до принятия присяги мы определились с дальнейшей службой. Я был закреплён за штабом, хотя числился специалистом артиллерийских мастерских, которыми командовал капитан Седов – спокойный, сутуловатый, пробуждающий своим добрым, всё понимающим взглядом воспоминания о родном, домашнем. Про себя я называл капитана ласково – «батя». Может быть, потому что он чем-то напоминал маминого брата дядю Борю, который отчасти заменил мне рано умершего отца. Видимо, у нас с Седовым возникла какая-то незримая душевная связь, капитан всегда относился ко мне дружелюбно, при редких встречах непременно напоминал: «Если что потребуется, заходите, обращайтесь».
И я на протяжении всей службы, как минимум раз в месяц, заходил в арт-мастерские, капитан Седов доставал из ящика своего стола ведомость, где я расписывался за положенные мне солдатские три рубля восемьдесят копеек. На них я покупал местные сигареты «Пермские» и «Кама» (вроде аналогов отсутствующих в нашем армейском магазине «Примы» и «Памира»), банку сгущёнки, пачку печенья, поздравительные открытки, а остаток направлял на складчину с ребятами, когда появлялся повод что-то отметить.
По распоряжению высшего начальства арт-мастерские откомандировали меня на весь срок службы в штабное отделение. И вот почему.
Когда во время карантина проходило распределение по конкретным подразделениям полка, отбор шёл с учётом опыта и навыков новобранцев. Мы сидели в клубном зале, офицеры – на сцене, за столом. Они по очереди вставали и задавали вопросы. Например:
– Есть водители?
Если таковые имелись, уточняли – какая категория, сколько времени крутил баранку, на каких машинах работал – и тут же направляли в соответствующую службу.
С водителями, механизаторами, слесарями, связистами и другими профессионалами всё решалось без проволочек – их сразу же зачисляли на места демобилизованных воинов. Но вот поднялся молодой капитан среднего роста, со светло-русыми слегка вьющимися волосами, с приятным славянским лицом и озадачил, спросив:
– Художники есть?
Вопрос был и впрямь неожиданным – всё-таки мы пришли в армию служить, а не пейзажи выписывать. Ребята были в недоумении, вопросительно переглядывались. И тут сидящий рядом со мной Андрей неожиданно выпалил:
– Есть.
Я с удивлением посмотрел на него, а он вдруг подтолкнул меня в бок и тихо произнёс:
– Юра, вставай.
– Андрюха, ты сбрендил что ли! Какой же я художник?!
Андрей продолжал упорно подталкивать меня. Капитан на сцене встрепенулся:
– Кто художник? Встаньте!
Я нехотя поднялся, назвал фамилию. Капитан кивнул:
– После распределения подойдите ко мне.
– Есть, – ответил я и сел.
Тут же зашипел на товарища. Тот только посмеивался:
– Юр, ещё сто раз спасибо мне скажешь. Не бойся, потянешь.
А поступить так Андрея подвигнуло то, что во время наших постоянных и долгих разговоров о гражданской жизни я между прочим рассказал ему, что пишу стихи, печатался в газетах и журналах, люблю рисовать. В школе и в институте меня постоянно записывали в редколлегии стенгазет, которые я оформлял пером и кистью, делал транспаранты на праздничные демонстрации. Вот Андрея и озарила простая мысль – выдвинуть меня в полковые художники.
Продолжая сильно сомневаться в том, что из этой затеи выйдет что-то путное, я подошёл к капитану Крутичу. Он возглавлял политотдел полка. Рассказал, что исполнявший ранее обязанности художника боец несколько дней назад был уволен в запас и уже отправился домой, так что мне придётся осваиваться самостоятельно. Я честно предупредил – вряд ли гожусь на эту должность. Но капитан, похоже, уже принял решение и словно не слышал меня, упорно, по-военному прямолинейно гнул свою линию, при этом сетовал, что дел по оформлению наглядной агитации и в управлении полка, и в дивизионах – выше крыши, а мой предшественник оказался не ахти каким мастером.
– В общем, обстановка аховая, – подвёл печальный итог Крутич. – Надоело постоянно получать вздрючку от вышестоящего начальства. Так что, понимаете, выбора у меня просто нет. Вы, как вижу, ответственный товарищ, с высшим образованием, в московском институте стажировались, а туда так просто не попадёшь. Верю, справитесь! Приступайте к обязанностям. Будете числиться в арт-мастерских, поскольку в штате части нет должности полкового художника, а фактически находиться в штабном отделении. Сегодня же доложу о вас заместителю комполка по политчасти, представлю начальнику клуба, там будет ваше рабочее место. Завтра после завтрака, к девяти, подходите ко мне в штаб, – и назвал номер кабинета.
Полный сетований рассказ капитана, как ни странно, успокоил меня, вернее, укрепил мою веру в собственные возможности и силы. Беглый осмотр наглядной агитации в части окончательно убедил меня – я смогу не хуже.
– Ну вот, а я что тебе говорил? Не боги горшки обжигают, – радовался за меня Андрей, который тоже получил, как мы с ним решили, совсем неплохое место – писаря в строевой части при штабе.
– Теперь мы с тобой – солдатская интеллигенция, – пошутил я. – Ты – штабной писарь, я – полковой художник.
Так мы с Андреем попали в штабное отделение, которое возглавлял старшина Олег – серьёзный семейный парень, отмотавший в армии уже полгода. Служба была ему не в тягость, поскольку Олег был из Березников (считай – служил дома), где жили его жена и маленький ребёнок. По выходным Олегу разрешали не только бывать дома, но и ночевать там с субботы на воскресенье. Единственный минус – после техникума, который закончил Олег, служить ему, в отличие от нас, вузовцев, надо было два года.
Глава 13. Крещение
На следующий день в точно назначенное время я был в кабинете Крутича. На моё: «Здравия желаю, товарищ капитан!» – он чуть кивнул, собрал на столе бумаги, засунул их в папку и поднялся:
– Вопрос решён. Пойдёмте к шефу.
Мы поднялись на второй этаж штаба. Прямо напротив лестничного пролёта, в холле, окно в котором было наглухо задрапировано чёрным бархатом, в стеклянном кубе алело и золотилось в подсветке ярких ламп знамя полка. По бокам стояли по стойке смирно два бойца в парадных мундирах, в белых перчатках, с автоматами в руках. Прямо как на Красной площади у мавзолея Ленина! – восхитился я. Рука непроизвольно дёрнулась, я отдал честь знамени. Оно того стоило. Наш Краснознамённый полк в годы войны прошёл славный воинский путь, победоносно завершив его за рубежом. За то и был награждён боевым орденом.
Пройдя в конец коридора, Крутич приоткрыл дверь и обратился:
– Разрешите, товарищ подполковник.
– Заходи, – раздался спокойный хрипловатый голос.
Крутич кивнул мне, и мы зашли в комнату.
За столом сидел полноватый, средних лет, с гладко зачёсанными назад тёмными волосами человек. Через толстые линзы очков он внимательно поглядел на меня и почти утвердительно произнёс:
– Художник.
– Так точно, – ответил Крутич и представил меня.
Подполковник – невысокого роста, крепкий – проворно встал, семеня, вышел из-за стола, протянул мне руку:
– Здравствуйте. Наставлений читать не буду. Вы человек образованный, политически грамотный, с некоторым опытом. Уверен, справитесь с поставленными задачами. Капитан расскажет, что конкретно делать. Базироваться будете в клубе, его начальник обеспечит вас всеми необходимыми для работы материалами. Есть вопросы?
– Никак нет. Всё ясно, товарищ подполковник.
– Хорошо. Идите.
Мы с Крутичем направились в клуб. Подполковник понравился мне своей манерой общения – соблюдая субординацию, разговаривал и вёл себя не столько по-военному, сколько по-граждански. Об этом я и сказал Крутичу, когда он спросил меня про впечатление о нашем шефе.
– Так оно и есть, – подтвердил капитан. – Николай Никифорович хороший мужик.
У входа в клуб стоял рыжеволосый, веснушчатый солдат с ефрейторскими лычками на чёрных погонах. Поспешно вытащив палец из заострённого, напоминающего птичий клюв носа и округлив похожие на куриные, в белёсых ресницах, глаза, он браво отдал честь:
– Здравия желаю, товарищ капитан!
– Здорово, Бобков, сколько раз говорил тебе – не ковыряй в носу, палец сломаешь, – совсем не по форме ответил Крутич и повернулся ко мне: – Это наш киномеханик. А это, Бобков, – кивнул на меня капитан, – новый художник. Будете вдвоём хозяйничать в клубе. Лямкин у себя?
– Так точно! – подобострастно вытянулся Бобков.
Мы зашли в полутёмное, выходящее окнами на северную сторону фойе клуба, направились к кабинету, из которого, видимо, заслышав наши шаги, уже выходил невысокий, русоволосый, затянутый в портупею, в новёхоньких хромовых сапогах капитан. Крутич по-свойски пожал руку начальнику клуба и кивнул на меня:
– Знакомься, Лёня, наш новый художник.
Капитан посмотрел на меня с иронией и, как мне показалось, не без издёвки спросил:
– Надеюсь – достойная замена?
– Не накатывай, Лёня, – урезонил его Крутич, – парень вроде стоящий. По крайней мере, хуже не будет.
– Куда ещё хуже! – воздел к потолку глаза Лямкин, и уже гораздо миролюбивее добавил: – Ладно, посмотрим. Идёмте, покажу мастерскую.
Мастерской оказался небольшой, метра три на четыре, низкий полу-подвальчик без окон. С потолка свисала на проводе единственная лампочка, вдоль стен были установлены самодельные деревянные стеллажи, на полках которых в беспорядке теснились жестяные и стеклянные банки, за ними поблескивали горлышки нескольких пустых винных бутылок, валялось какое-то тряпьё, из запятнанного краской плоского ящика торчали непромытые растворителем с намертво затвердевшими волосяными пучками кисти. К одной из стоек стеллажа была приколота вырезанная из явно не советского журнала цветная фотография сидящей боком полуголой девицы с розовым ободком на красивых каштановых волосах. Она блудливо улыбалась и манила к себе указательным пальчиком вытянутой вперёд руки. Посередине стоял измазанный, словно палитра, красками и изрезанный валявшимся здесь же сапожным ножом стол.
Скептически обведя взглядом помещение и наткнувшись на бутылки, Лямкин не удержался и изрёк:
– Жизнь надо прожить так, чтобы после тебя осталась гора пустых бутылок и куча обманутых женщин.
Крамольная шутка явно была адресована мне, поскольку Крутич, слышавший её из уст начальника клуба, вероятно, много раз, даже ухом не повёл, а переминавшийся в дверях Бобков лишь тупо улыбался, поскольку вряд ли знал фразу из книги Островского «Как закалялась сталь». Я допускаю, что он даже не читал этого произведения.
Первые заказы, выданные мне Крутичем, своими масштабами повергли меня в смятение: надо было в довольно короткий срок изготовить два огромных (несколько на несколько метров) изображения – ордена Боевого Красного знамени, которым был награждён наш полк, и герба Советского Союза, чтобы затем водрузить их на плацу. Подобного мне ещё не приходилось делать.
– Ничего, Юра, осилишь, – утешал меня Андрей, когда мы вечером, лёжа в постелях, делились новостями, и повторил: – Не боги горшки обжигают.
Всё заказанное мной через начальника клуба – оргалит, краски, кисти, ватман и прочее – доставили оперативно. В каморке-мастерской для такого масштабного проекта места явно не хватало, поэтому с разрешения Лямкина я перетащил всё необходимое для работы в клубное фойе. Ползал как Микеланджело – только не под потолком, а на полу, тщательно грунтуя листы оргалита, которые под открытым небом должны были выдержать все каверзы уральской погоды, щедро нанося белой нитрокраской фон под изображения, вырезая трафареты букв для нанесения под орденом текста указа о награждении полка, выписывая сами орден и герб.
Лямкин сначала с любопытством и, что я отметил про себя, с одобрением наблюдал за моей работой, но через несколько дней, надышавшись проникающими в малейшие щёлочки испарениями от грунтовки и нитрокрасок, забеспокоился:
– Мы с тобой скоро наркоманами станем. Наверное, от такого «аромата» все тараканы и мыши в клубе сдохли. Постарайся быстрее закончить.
Действительно, приступая каждый день к работе, я поначалу особо не ощущал сильной концентрации вредных испарений, но когда, перекурив на крыльце, входил в фойе, то после уличного воздуха дыхание разом перехватывало, от головокружения, случалось, чуть не валился с ног. Так что я и сам был заинтересован в скорейшем окончании этого задания. Даже проявил инициативу и с разрешения командиров работал и после ужина, до отбоя.
И вот настал судный день. Когда после завтрака солдаты и офицеры разошлись по своим местам и плац стал совершенно безлюдным, мы с двумя выделенными мне в подкрепление бойцами принесли из клуба нарисованные на листах оргалита орден и герб, прикрепили их на стенды, находящиеся по краям одноэтажного здания столовой.
Первым, кроме нас, зрителем моих художеств оказался вышедший на крыльцо столовой хлеборез, азербайджанец Ширин Алиев. Встав на середину плаца, чтобы лучше разглядеть изображения, он вдруг сложил руки – ладонь к ладони – на груди и стал стонать:
– Вах-вах-вах!..
В этот момент – приземистый, с колесообразными ногами и, как у Чарли Чаплина, развёрнутыми стопами, с оттопыренными ушами, круглыми чёрными глазами и широким ртом – он напоминал одновременно Чебурашку и забавную обезьянку, да ещё в армейской фуражке, которую Ширин снимал, только ложась спать. Не зная, как интерпретировать эмоцию хлебореза, я подошёл к нему и удручённо спросил:
– Что – не нравится?
Ширин изумлённо поглядел на меня и, не скрывая восторга, произнёс:
– Зачем так говоришь?! Я такого красивого ещё не видел!
Делая отступление, скажу, что это событие не закончилось лишь похвалой хлебореза. На следующее утро, когда я после завтрака вставал из-за стола, Ширин, высунувшись из окошка хлеборезки, окликнул меня. Я подошёл.
– Юрий, зайди, когда все уйдут, – интригующе произнёс он.
Когда через полчаса я зашёл в столовую, Ширин выдал мне две пайки масла, несколько кусков отличного пшеничного хлеба и сахар. Я стал отказываться, но он меня и слушать не стал, почти скомандовал:
– Иди, Юрий, бери на раздаче чайник, садись за стол, пей чай, ешь хлеб с маслом. Тебе для такой работы, – он многозначительно поднял вверх указательный палец, – сил нужно много.
«А что, может, он и прав. За вредность…», подумал я, ощущая даже здесь пропитавший мою форму запах нитрокраски.
Вот такую высокую оценку я получил от Ширина, и впоследствии почти каждый день дополнительно чаёвничал. Это было очень кстати, поскольку, несмотря на то, что из-за чётко рассчитанного на предмет калорийности армейского рациона худые парни полнели, а толстые худели, жрать, выражаясь грубо, особенно на первых порах, хотелось зверски – как полным, так и тощим.
Первая моя работа была одобрена и начальством. Вышедшие на плац командир полка, его заместитель по политчасти, работники политотдела некоторое время разглядывали орден и герб, тихо переговаривались, потом ко мне подошёл Николай Никифорович и не без удовлетворения похвалил:
– Ну, что ж, неплохо.
– Служу Советскому Союзу, – козырнул я.
Пришедшие на обед солдаты и офицеры тоже заинтересованно разглядывали изображения и, по-моему, были довольны.
Так состоялось моё крещение в качестве полкового художника.
После такой крупной работы я занялся транспарантами, которые развешивали по территории части, оформлением стендов для служебных помещений и казармы, украшением клуба. Занимался этим всё лето. А потом пошли запросы на художника из разбросанных по региону ракетных дивизионов, которых в полку было несколько. Меня стали направлять в командировки.
(Продолжение следует)
Юрий Говердовский
