Илья Глазунов рассказывал о знаменитом случае, связанном с одним из банкетов для интеллигенции в Кремле, которые так любил давать товарищ Сталин:
«В ту пору любимцем вождя был писатель Алексей Толстой, которому он предоставил первое слово. Бывший граф Толстой, глядя на дымящего трубкой Иосифа Виссарионовича (в то время, как другим курить было не принято), сказал о том, что наша культура понесла большой урон, ибо лучшие художники и писатели оказались за рубежом, такие художники, как Бунин, Зайцев, Малявин и т. д., и теперь приходится начинать с нуля, а пока в искусстве господствуют второстепенные личности. Когда Толстой закончил речь, Сталин выпустил дым из-под усов, обратился к А. М. Герасимову:
– Скажите, Александр Михайлович, а вы согласны с предыдущим оратором?
Герасимов, потягивая мундштук незажженной трубки, ответил:
– Я совершенно согласен с ним, товарищ Сталин. Вот и в литературе у нас остался один Толстой. Да и тот не Лев.
– Закуривайте, товарищ Герасимов, – отозвался Сталин, поднося спичку к его «сталинской» трубке».
В редкую минуту, забываясь, он вдруг начинал говорить на родном тамбовском диалекте, от которого долгие годы старался избавиться.
«…Ходим мы с А. М. Герасимовым по «вечному городу», – вспоминал скульптор Евгений Вутечич. – Стараясь не проронить лишнего слова, чтобы не нарушать чувств и переживаний, которыми наполнено было сердце каждого из нас.
Громадную колоннаду обрамляют два сочных и многоводных фонтана. Здесь, за пятьсот лет до этого, ходил в своих стоптанных сандалиях один из самых великих гениев, какие когда-либо знало человечество, не всегда сытый, но во веки веков великий Микеланджело Буонарроти.
Незаметно, исподлобья смотрю на Александра Герасимова. Старик идет, низко опустив голову. Интересно, с чего это? Спрашиваю.
– Милай друг! – почти кричит он на всю площадь в ответ, резко обернувшись в мою сторону и широко разбросав в пространство свои короткие, но крепкие руки. – Милай друг, и чего и то ты спрашиваешь? Сам должен понимать. Ить здесь витает дух вяликого Микеланджело, а ты со своими вопросами, как на базар приперси. Ступай молча, не мяшай дышать святым воздухом.
И я, понимая его возмущение, пытаюсь извиниться. Герасимов совсем рассердился.
– Послушай, милай друг! – чего ето на твоей макушкн черти дярутся, что ли? Иди молча, говорю. Не мяшай дышать вяликим духом…
Он прав. Медленно поднимаемся по крутому маршу широкой лестницы. Входим в собор. Сразу же резкая разница температур. В Соборе прохладно и тихо. Гулко слышатся шаги идущего где-то монаха. Александр Михайлович останавливается, обращаясь ко мне:
– Ну вот, милай друг, я покараулю, а ты ступай поглядеть енто чудо, – говорит он, кивая вправо, где за черной изгородью у стены виднеется микеланджеловская «Пиета».
– Неудобно, Александр Михайлович, там же загорожено.
– Ступай, говорю табе!
Не успел перекинуть через изгородь ногу, чувствую: кто-то хватает меня за пиджак. Оборачиваюсь. Монахи в чёрных сутанах, сразу два.
– Милай друг, вынь етим деятелям по «Казбеку», – смеется Герасимов и, оборачиваясь к монахам, говорит что-то по-французски с великолепным произношением.
Меня отпускают. Я вынимаю две коробки папирос «Казбек» и подаю им…»
Озорной характер, народный язык Герасимова, остроумие, любовь к красивым женщинам (чего стоят одни его «женские портреты») и талантливость во всем привлекли к нему внимание Клима Ворошилова.
Произошло это в 1927 году. В то время Александр Михайлович, не имея своего жилья в Москве, «квартировал» на Волхонке, в помещении правления Ассоциации художников революционной России. Здесь он жил и работал около года.
«Бывало, после заседания, – вспоминал Герасимов, – уберу с председательского стола канцелярские принадлежности, расстелю на нем свой тулуп и засну сном праведника.
По вечерам мы рисовали здесь с натуры. Как-то между сеансами подошла ко мне скульптор Денисова-Щаденко.
– Есть ли у тебя ящик с красками? – спросила она.
– Есть, – ответил я.
– Тогда пойдем сейчас к товарищу Ворошилову. Я леплю с него бюст, а ты заодно напишешь этюд.
К сожалению, у меня не оказалось под рукой холста, и я взял кусок фанеры. Понятно моё волнение. Я еще ни разу не видел Ворошилова в то время занимавшего пост Наркомвоенмора, но когда он вышел и запросто с нами поздоровался, моё волнение моментально исчезло. Климент Ефремович позировал терпеливо, спрашивал, так ли сидит и не мешает ли мне что работать. Просидев ровно час, взмолился: «Дайте отдохнуть». Подойдя к моему этюду, выразил большое удовлетворение. Тогда я, осмелев, попросил его дать мне возможность серьезно поработать над его портретом – и он согласился позировать. Портрет этот был приобретен Музеем революции».
Встреча с Ворошиловым, устроенная подругой художника – красавицей Денисовой-Щаденко, сыграла судьбоносную роль в жизни А. М. Герасимова. Талантливый живописец и «первый красный офицер» сразу понравились друг другу и подружились.
На 10-й выставке Ассоциации художников революционной России, посвященной 10-летию Красной Армии, А. М. Герасимов представил конный портрет К. Е. Ворошилова. Для исполнения его Александр Михайлович ездил в Хамовнический манеж, где собиралась верхушка Красной армии.
Нарком заезжал в мастерскую к Герасимову каждую неделю. Однажды пригласил на охоту в Нальчик, где уже находилась группа ответственных работников Реввоенсовета – полководцев страны.
«…Мы ехали верхами, держа путь в долину; кто-то предложил «попробовать лошадей», – вспоминал Герасимов. – Впереди всех оказался тогдашний секретарь Обкома Кабардино-Балкарии Бетал Калмыков. Я вспомнил старину, пригнулся к гриве и подстегнул лошадь нагайкой. Короче, я обогнал Бетала. Он был не только удивлен, но и раздосадован.
– Где это вы так ловко научились ездить на коне?
Я в шутку сказал ему:
– Только вы не говорите никому – я раньше был конокрадом.
Представьте, он поверил. Потом спрашивал у всех: правда ли, что Герасимов был конокрадом?»
В детстве Герасимов был тихим и смирным, но, когда после церковно-приходской школы определили его в уездное училище, сделался озорником и задирой. В дневнике у него только по истории и географии мелькали четверки и пятерки, а по остальным предметам – всё больше колы и двойки. Как окончил уездное училище, для него самого оставалось загадкой.
Мальчишкой увлекался разным молодечеством: с Крещения каждый день купался в ледяной проруби; скакал на лошадях сломя голову, бился на кулачках. Часто отец говорил ему «Не сносить тебе, Сашка, твоей дурацкой головы». Мало изменился он с той поры.
Бесшабашный характер Герасимова подкупал Ворошилова. Чем-то похожие друг на друга, они сблизились настолько, что общались домами.
В конце 1929 году над семьей Герасимова нависла беда – родителей обвинили в кулачестве. 27 декабря Герасимов пишет Ворошилову письмо с просьбой защитить его семью от раскулачивания. И тот незамедлительно ходатайствует перед Председателем ЦИК СССР М.И. Калининым: «Меня в этом деле интересует только художник Герасимов. Он принадлежит к группе старых, притом хороших мастеров, которые работают с нами с Октябрьской революции.
Насколько я его знаю, сам Герасимов – типичный представитель художественной богемы. В Москве он живет и работает в полуразвалившейся студии С. Коненкова. Живет полубосяцкой жизнью, думаю, не совсем сытой. Учитывая ценность худ. Герасимова, мне кажется, ему надо помочь вылезти из всей этой истории, поскольку он связан со своей семьей...»
Просьба наркома Ворошилова была уважена: Герасимовы не только избежали репрессий, но и сохранили за собой обширную усадьбу.
Александр Михайлович приступал тогда к работе над картиной «Ленин на трибуне». Ворошилов, близко знавший Владимира Ильича, по просьбе художника, консультировал его, делая ценные замечания, Картина была закончена в 1930 году и растиражирована Изогизом миллионными тиражами.
В 1933 году К. Е. Ворошилов заказывает Герасимову монументальное полотно «Первая Конная Армия», Размер картины, на которой должны были уместиться сорок пять командиров-первоконников, составил 4 на 5 метров! (На Всемирной выставке в Париже она получит Гран-при).
В том же году К. Е. Ворошилов знакомит А. М. Герасимова с И. В. Сталиным.
6 июля 1933 года, Александр Михайлович вместе с художниками Исааком Бродским и Евгением Кацманом проведет целый день до позднего вечера на даче вождя. Играли в городки, пили вино и говорили об искусстве. Обстановка была непринужденной. Сталин – человек еще царского извода – целые дни читал, собрав огромные библиотеки из конфискованных НКВД книг, и был довольно образованным человеком, очень интересным в разговоре. Считают, А. М. Герасимов успел сделать несколько портретных набросков, зная, что Сталин специально не позирует художникам.
За ужином Иосиф Виссарионович поднял тост «за великий русский народ!» Герасимов, посмотрев на Бродского и Кацмана, поправил: «За народы Советского Союза». Сталин ухмыльнулся и обронил: «И вы тоже дипломатничаете. Я пью за великий русский народ. Я как-то сказал Владимиру Ильичу: если дрогнет русский народ, дело революции погибнет».
Сталин явно благоволил художнику. Позволял даже курить трубку при себе: уж очень красочен и остроумен был Герасимов.
Продолжение следует...
